Читать онлайн «Русский национализм и Российская империя: Кампания против «вражеских подданных» в годы Первой мировой войны». Страница 3

Нехватка свободных участков земли для колонизации постепенно заставила правительство перейти к ограничению иммиграции в сельские районы, однако в конце XIX в. бюрократический режим постарался привлечь очередную волну мигрантов в городские и промышленные районы. Новая волна иммигрантов была меньшей количественно, но имела важнейшее значение для модернизационной стратегии империи. В нее входили: административный персонал, белые воротнички, квалифицированные и неквалифицированные рабочие, мастера, торговцы, техники, мелкие и средние предприниматели. Эти трансграничные миграции совпали с крупномасштабными внутренними переселениями в самой империи, внося вклад в длительный и глубинный процесс перемешивания народов, что было характерно практически для всех империй периода «долгого мира» (от окончания Наполеоновских войн до Первой мировой войны, т.е. в 1815—1914 гг.) и составляло важную, но редко замечаемую особенность позднеимперской истории России{11}. Долгая мирная эпоха способствовала межгосударственной миграции и смешению не только народов, но и имперских экономик, особенно в процессе значительной интернационализации экономической деятельности в последние десятилетия перед Первой мировой войной, в который Россия оказалась активно вовлечена{12}.

Старый династический порядок обеспечивал и поощрял смешивание местного и интернационального народонаселения и экономических укладов в значительных пропорциях, однако в конце XIX в. появился целый ряд определенных проблем и нужд, порожденных этими процессами. В связи с распространением грамотности и некоторыми социальными изменениями, связанными с индустриализацией, национальные движения становились все популярнее среди различных этнических групп Российской империи. Частичная демократизация политической сферы и ослабление цензуры в 1905 г. вызвали взрыв активности местных националистов — широкое распространение печати и соответствующих общественных организаций среди различных национальностей империи. Однако в отличие от империи Габсбургов Российская империя так и не решилась на децентрализацию власти по национальному принципу и, в отличие от Советского Союза, не создала институтов для распространения культурной идентичности этнических меньшинств{13}. Фактически старый режим последовательно препятствовал всем проявлениям нерусского национализма вплоть до 1914 г.{14}

Вместо этого власти империи предпочли воспользоваться идеями «официального национализма» различной степени восторженности, что ярче всего отразилось в политике русификации в годы правления двух последних царей. До конца XIX в. русификация проводилась прежде всего с целью создания более эффективной местной администрации, но в 1880-е гг. намерения центральной власти четко отразили стремление к культурной ассимиляции этнических меньшинств с целью преобразования империи в более однородное, более национальное государство. Однако в недавних серьезных исследованиях, посвященных русификации и русскому национализму, авторами приложено немало усилий для того, чтобы подчеркнуть, сколь ограничены и противоречивы были практические проявления каждой из указанных тенденций{15}. Власти слишком часто шли на компромисс в сфере образования, найма служащих, использования языков и в других мерах. Более того, различного рода общественно-политические свободы, появившиеся после революции 1905 г., серьезно подорвали политику русификации среди всех этнических групп империи. Русификация стала одним из важнейших способов, при помощи которого старый режим начинал вести себя как национализирующееся государство (nationalizing state) до 1914 г., но ограничения в применении этого способа указывали скорее на государственную «дилемму» русского национализма. Дилемма основывалась на глубоко укорененном консервативном недоверии российской правящей элиты к любым автономным формам национализма, включая русский национализм, поскольку любая радикальная программа национализации[8] могла серьезно подорвать имперское государство и легитимность его элит{16}.

Многие российские гражданские чиновники сохраняли это противоречивое отношение к национализму даже на начальном этапе Первой мировой войны. Однако вскоре они оказались под серьезным давлением сразу с двух сторон: общественного мнения и армии. В первой главе данного исследования рассматриваются различные лозунги и идеи, окружавшие нарождавшееся русское национальное движение, набиравшее силу в течение войны в противовес имперской, «вненациональной» природе государства и требующее его перестройки на более националистических принципах. В центре программы этого движения стояла идея «засилья» немцев, иностранцев, иммигрантов и евреев среди элиты и в экономике империи, для чего была взята на вооружение одна из идей классического национализма — освобождение «коренной» нации от якобы зависимых отношений с мировой экономической системой{17}. Программа ставила целью освободить русских (и другие достойные доверия «коренные» национальности) от этих форм зависимости и пропагандировала строгие меры военного времени для воссоздания империи на более национальных, русских началах, даже путем физического устранения «влиятельных» меньшинств или хотя бы окончательного уничтожения их экономического и социального господства над «коренными» национальными группами.

Война обострила межэтнические противоречия, оборвала интернациональные экономические связи, подкрепила общий переход к усиленной автаркии во всех вовлеченных в войну государствах, но в особенно изменчивых формах эти тенденции проявились в сравнительно отсталых многонациональных империях. Это более чем справедливо для Османской и Российской империй, где коренная нация болезненно переживала недостаточность собственного контроля над имперским государством, а иностранцы и представители различных меньшинств занимали важнейшие места в составе экономической и других элит. Хотя Россия сохраняла гораздо больший политический и законодательный контроль над положением иностранцев, чем Османская империя, вынужденная подписывать неравноправные соглашения с европейскими державами, или Китай, поделенный на сферы влияния, однако в социально-экономическом смысле ситуация была сопоставимой. Фактически кампания против вражеских подданных в России во время войны во многом схожа с проводившимися тогда же кампаниями в Османской империи (против игравших значительные роли армян, греков и других иностранных торговых диаспор) или с «движением за отечественные товары» (против импорта и подавляющей роли иностранцев) в экономике Китая{18}.[9] Хотя большинство исследователей роли иностранцев и этнических меньшинств в российской экономике отрицает, что они были эксплуататорами, уверенность в последнем многих русских современников событий придала немало динамизма общеимперской кампании против вражеских и местных враждебных подданных{19}.

Новая военная программа порвала с русификацией в том смысле, что никто больше не пытался «национализировать» отдельных индивидов путем их ассимиляции. Скорее она принимала идентичность как данность, а национализировать пыталась некие крупные «абстракции», такие как демографическая структура населения, земельная собственность или отрасли хозяйства, при помощи радикальных средств: конфискации и выселения. Существуют два подхода к анализу этой важнейшей эволюции. Первый из них, выработанный Питером Холквистом, основан на идее М. Фуко о «правительственности»/«управленческой ментальности» (governmentality)[10] и ставит своей целью соотнести появление современного набора практик, включающих надзор и научные приемы статистического описания населения, с применением подобных процедур в течение Первой мировой войны в качестве новоявленной прикладной науки управления народонаселением. По мнению Холквиста, подобные меры (многие из которых впервые были разработаны европейскими державами для применения в колониальных войнах и при управлении обширными территориями за пределами Европы) обозначали резкий переход к консолидации «современного» государства со всеми его патологиями относительно демографической структуры населения и маниакальным стремлением постоянно надзирать за своими гражданами и контролировать их{20}. Я позаимствовал именно эту модель с целью показать переход к «демографизации» (demographicization) национального вопроса, которая началась до Первой мировой войны и оказалась значимым индикатором нового подхода к населению, прочно утвердившемуся, как только война дала возможность опробовать его на практике. Однако как ни важны эти глубокие сдвиги сами по себе, данное исследование в большей степени концентрирует внимание на мерах по национализации, предпринятых царским режимом, и на мобилизации общества, чем на дисциплинарных основаниях властных правоотношений.