Читать онлайн «История воссоединения Руси. Том 1». Страница 35

И вот этакие-то раздирающие сердце сцены, совершавшиеся, как вокруг низких хат, так и вокруг высоких замков, заставляли первых краковских типографов, заботившихся лучше своих патронов "о воспитании детей" [75], называть современных казаков безупречными и знаменитыми Геркулесами. Одни только казаки смели мечтать об убиении гидры, засевшей в Цареграде, на развалинах древнего мира, среди християнских народов. Недаром человек столь серьёзный и ученый, как Сарницкий, насмотревшись на граничан и на их ежедневную и еженочную службу, воскликнул: "Oviros omni genera praemiorum dignos!" (О мужи, достойные всякого рода наград!)

Успехи казачества за Порогами, в "необитаемой Подолии", как тогда называли днепровские низовья, обратили на себя всеобщее внимание. Подольские и червонорусские паны поддерживали казаков своими собственными ротами сперва против старост, которые не признавали покамест за низовыми казаками права сильного, в то время самого убедительного на Украине права; а когда сами старосты, уступя прорвавшемуся за Пороги потоку казачества, начали делать казакам разные adminicula [76] на досаду королю, тогда — вместе с старостами против короля. Пограничные паны получали от них вести о переправе казаков на правый берег Днепра и указания, в каком поле или урочище залечь на них манерою Претвича, а сами давали казакам знать о направлении татарской орды, уходившей к днепровским переправам с добычею. В первом случае, интереснее было нападать на татар пограничной панской страже или казакующей шляхте, чтобы не допустить их пробраться в населенные места и к собственным жилищам, в последнем — было гораздо выгоднее для казаков заступить дорогу татарам: татары возвращались с добычею. Казаки, награждая себя за военные труды и опасности отбитыми у татар лошадьми, скотом, съестными припасами, одеждою, утварью (орда хватала все, что можно было схватить, даже столы и ослоны), вместе с тем оказывали важные услуги подольским, червонорусским и украинским панам освобождением от татар ясыра, на который орда жадничала больше всего. Вот к этаким-то воинам-промышленникам приставали самые отважные и предприимчивые люди из пограничного шляхетного казачества и, приобрев между ними популярность, делались их предводителями, путем свободного выбора.

Что же такое была в сущности запорожская вольница? Это были мещане, которым не давали мещанствовать так, как бы им было выгодно. Это были мстители-паны, терявшие, подобно князю Рожинскому, жен, матерей и — чего никогда не забывает человеческое сердце — детей. Это были религиозные рыцари, дававшие обет положить живот свой в борьбе с врагами святого креста, или провести несколько месяцев среди лишений и опасностей. Это, наконец, были молодцы-шляхтичи, которым хотелось потешить juvenilem aetatem suam. Отчасти это были и мужики, но весьма и весьма отчасти. Первые запорожцы не нуждались в мужицком контингенте; с своей стороны, тогдашние мужики не были еще в такой степени теснимы, чтобы покидать семейства и идти, что называется, лугив потирати, или бедствовать для неверного [77] вооруженного чумакованья, вдали от дома. Относительно этого пункта наших историков вводят в заблуждение ранние известия о хлопах в казацком войске, находимые ими в польских источниках. Они забывают, что польские писатели называют хлопом, plebs, каждого негербованного, все равно как у старинных латинских прелатов — хоть бы, например, и у самого Длугоша — язычники все, не принадлежащие к римской церкви. Негербованных бояр, оставлявших дидичей и старост для казацкого хлеба, старосветские летописцы польские заносили в свои хроники хлопами, со слов раздосадованного пана; но бояре были такие же хлопы, как и мещане. Бояре чаще всего делались казаками. Их ремесло до такой степени подходило к казацкому, их служба у панов так была сходна с казацким блуканьем, что задолго еще до времени Хмельницкого имя бояр в Украине исчезло совершенно. Относительно старосты, низовые казаки были отбившиеся от рук мещане. Относительно пана, они были поссорившиеся слуги. Относительно украинскнх мещан, всех вообще подзамчан и людей панских, они были то самое, что волки относительно собак. Паны, поссорясь с низовцами, травили их этими верными и смирными псами, то в виде выбранцев и надворных хоругвей, то в виде городовых и реестровых казаков, выделенных из того же мещанства, из того даже казачества, или, говоря метафоричесчки, из тех же волков, делавшихся ручными. Это грубое или слишком резкое сравнение определяет, однакож, лучше всякого иного, взаимные отношения мещанства и казачества, особенно в тех важных социальных вопросах, которые выпало на долю мещанам разрешать вместе с казаками. Но об этом будет речь в своем месте. Теперь скажу только, что казаки были относительно польского строя жизни, по самой сущности казачества, каким оно сделалось в силу стеснений со стороны правительства, самые радикальные революционеры, — совершенно такие радикалы по отношению к панам, какими были паны по отношению к королю. Это был в полном смысле слова status in statu. Это была крайне реакционная республика, отрицавшая своими действиями все, что полская шляхта признавала святым и нерушимым во веки: господствующую церковь, сословные привилегии, право поземельной собственности и даже ту государственность, которая создалась в постоянном стремлении шляхты ограничить королевскую власть и силу в пользу своего сословия.

Старинные разжигатели международной вражды. — Экономическая реакция шляхты латинскому духовенству. — Легкомыслие шляхты в деле реформации. — Невежество русского духовенства и недоступность его для папы. — Упадок русской церкви от невежества всех слоев общества. — Несостоятельность русских панов в роли патронов церкви. — Панские слова, принимаемые за дела. — Одинаковая неспособность польской и русской шляхты к деятельному благочестию.

Отрицать господствующую в Речи-Посполитой церковь, то есть делать какие-либо иноверческие демонстрации, казаки не имели вначале никакого повода и, по задаче своего образования, не обращали внимания на какие бы то ни было церковные дела. Между тем в Польше готовилось нечто такое, с чем они не могли рано или поздо не столкнуться, будучи, так сказать, извлечением квадратного или даже кубического корня из своего народа.

Пропаганда римского католичества в Польше, с самого своего начала, была вместе и пропагандой нетерпимости. Начиная с берегов Вислы, латинский обряд настойчиво и последовательно вытеснял обряд славянский, пока наконец дошел до территории, подвластной русским князьям. По исследованию весьма уважаемого в польской ученой литературе Лелевеля, в войне древнего польского дворянства с чернью участвовало, как поджигающий элемент, гонение греческого вероучения на берегах Вислы, так как славянский обряд был там народным, а латинский — лехитским, и первый из них распространялсясо времён Кирилла и Мефодия между жителями сел, а второй был принят от немецких епископов владельцами городов или замков. Наступившая затем борьба князей и королей-ляхов с князьями-русью, или лехитских панов с народом русским, до татарщины, сопровождалась также подстрекательством со стороны агентов римской курии, которая с 1232 года номинально начала назначать и постоянно назначала епископов на Киевскую и другие намеченные ею в Руси епископии, не владея ни одним ступнем русской земли, и не имея в Киеве или в каком-либо другом русском городе ни одного престола. Это были епископы, так называемые in partibus infidelium. Нет никакого сомнения в том, что захваты римской курии на берегах Вислы, наполовину занятых одноплеменниками русских полян, и её постоянные, не пренебрегавшие никакими средствами махинации в пользу латинства много содействовали вражде между представителями одной и другой народности. Эта вражда уже под пером Кадлубка, первого прагматического историка польского, определилась весьма выразительно. "Русины", говорит он, "не упускают никакого случая и не останавливаются ни перед какою трудностью, чтобы бешенную свою ненависть и застарелую жажду мести угасить в польской крови".

Представителями двух поссоренных духовными людми народностей были те же духовные люди. Они, при тогдашнем невежестве и неразвитости общества, служили воюющим стосторонам не только грамотностью, почти исключительно им принадлежавшею, но и экономическими способностями, которые, в средние века, развивались практикою только в монастырских корпорациях. С одной стороны, они, как грамотеи, были хранителями старых преданий и, в интересах касты своей, готовы были на такие подвиги, как сочинение так-называемых Исидоровских Декреталий, этих документов на всемирное господство римского первосвященника по унаследованному будто бы праву, с другой, в интересах личных, как люди, жившие даяниями, а не ремеслами или войною (война, впрочем, тоже была ремеслом во времена оны), они делали церковь учреждением экономическим, под видом учреждения вероучительного. И вот, когда на берегах Днепра, Роси и Сулы кочевали торки и берендеи, эта еще и в наше время неверная, на взгляд римской курии, земля предназначалась увеличить силу папского господства над миром и — что составляет самую сущность работы клерикалов — доставить римской церкви новые источники доходов. "Застарелая жажда мести" в русинах, засвидетельствованная Кадлубком в такое отдаленное от нас время [78], высказывалась, конечно, не столько людьми обыкновенными, сколько тогдашнею русскою интеллигенциею, а именно духовенством греческого обряда, соперничающим с латинцами, а уже под влиянием духовенства — и людьми светскими. Проповедники папской святости и божественности [79] не обинуясь объявляли восточных патриархов узурпаторами верховной власти над церковью, а на монастыри, митрополии, архимандрии и протопопии, владевшие землями и другими доходными статьями, пытались наложить загребистую руку свою. Естественно, что ненависть и вражда представителей русинов к представителям поляков должна была быть такою, как определил ее Кадлубек. Иначе — не налегал бы так Феодосий Печерский, в своих поучениях, на "Божиих врагов", то есть жидов и еретиков, держащих кривую веру.