Читать онлайн «Повседневная жизнь Москвы в XIX веке». Страница 4

Дальше, за рекой, раскинулось Замоскворечье. «Тут ни помещичество, ни администрация, ни люди либеральных профессий не водятся. Купец, мастеровой, фабричный, крестьянин, пришедший на заработки, — вот население Замоскворечья. Всего больше оживлены, набережная и остров, образуемый Москвой-рекой и Обводным каналом. На этом острове мало обывательских домов: тут больше все трактиры, гостиницы… всякого рода склады, казенные дома. Здесь же и Болотная площадь, потерявшая значение прежнего хлебного рынка, с ее мрачными историческими воспоминаниями жестоких казней. Сюда переведены фруктовый и зеленной рынки»[19].

«На Ордынке, Полянке и прочих им подобных перед вами раскинется любой губернский или, пожалуй, даже лучшая улица уездного города, длинный ряд домов с запертыми воротами, на улице стая собак, где-нибудь на углу трактир. Жизнь по преимуществу купеческая, самостоятельная, отдельная; овощная лавка, лениво, сонливо едущий извозчик, песня без слов вдали…»[20]

К северу на месте нынешней гостиницы «Метрополь» стоял квартал «Челышей» — трактир, полпивная, бани, сонмище мелких мастерских, все по фамилии домовладельца.

Во все стороны от Кремля и Китая веером расходились улицы — и аристократические Волхонка-Пречистенка и Арбат, — с тихими, почти сплошь деревянными, изредка оштукатуренными и утопающими в зелени домами-особняками, и торгово-конторская Мясницкая, и главная улица — Тверская, игравшая в Москве роль петербургского Невского проспекта.

Здесь стоял дом генерал-губернатора; «и непрерывный ряд магазинов и лавок, рассчитанных главным образом на потребности приезжающих, и целый ряд отелей и меблированных комнат, от самых невзрачных до первоклассных… Портные и модистки, кондитерские и пекарни, зубные врачи, конторы нотариусов пестрят своими вывесками сверху до низу улицы, поднимающейся на крутой изволок от Охотного ряда до Тверских ворот»[21]. Здесь же невдалеке лежал и Кузнецкий мост — место покупок, гуляний, свиданий, средоточие модных магазинов и парфюмерных лавок, и Большая Дмитровка, где собралось большинство московских клубов.

А чуть свернул с шумной улицы — тихие дворы, сады, пустыри, монастыри с высокими оградами: внутри дремотная зелень, птицы, тихое мерцание свечей в распахнутых дверях храмов, беленые кельи, благовест… И снова «шумная, людная улица, по которой вы спокойно идете, приведет вас нежданно-негаданно в какой-нибудь переулок, в котором, делая несколько шагов, вы попадете в третий, в четвертый и потом, к вашему удивлению, осматриваясь, видите какую-нибудь странную местность, какой-то пустырь с огромными бесконечными заборами и с маленькими клетушками вместо домов, с оврагами и кучами сора, со стадами кур, гусей, уток, с роющеюся где-нибудь в углу свиньей, — почти близкое подобие уездного города и торгового села, с кузницей, с грязными полуодетыми ребятишками»[22].

Пресня с ее узкими и кривыми переулками, круто идущими в гору, выглядела совершенной деревней; Живодерка с Грузинами были подобием крошечного городка мещанского пошиба. По вечерам в переулках с деревянными домишками и заборами было так глухо, что каждому проезжающему и пешеходу становилось жутко. Между тем эта местность располагалась в двух шагах от Тверской-Ямской, где до поздних часов не прекращалась оживленная езда, в особенности весной и летом.

Такой же захолустный вид имели Хамовники. Они, писал М. Н. Загоскин, «во всех отношениях походят на самый дюжинный уездный городишко. Местами только вымощенные узенькие улицы, низенькие деревянные дома, пустыри, огороды, пять-шесть небольших каменных домов, столько же дворянских хором с обширными садами, сальный завод стеариновых свечей с вечной своей вонью, непроходимая грязь весной и осенью и одна только церковь, впрочем, довольно замечательная по своей древней архитектуре, вот все, что составляет эту прежде бывшую слободу»[23].

На окраинах города, таких, как Елохово, Лефортово, Пресня, Сущево, бродили в пыли домашние птицы, мальчишки сражались у заборов в бабки, а состоятельные обыватели посиживали летними вечерами у ворот в одних халатах и туфлях на босу ногу или в том же наряде отправлялись с полотенцем через плечо куда-нибудь на речку купаться.

Собаки с удовольствием облаивали редко проезжавшие экипажи, а в летнее время поутру и вечером, дружно мыча, проходили местные коровы.

Как рассказывал мемуарист, «с Егорьева дня (23 апреля) каждое утро бодро звучал в Плетешках рожок пастуха, и наша буренка, как будто дело было не в Москве, а в каком-нибудь Утешкине, присоединялась к стаду Чернавок и Красавок и пастух гнал их по тихим переулкам на большие луговины в извилинах Яузы, возле бывшего Слободского дворца или за садом бывшего загородного дворца Разумовских на Гороховом поле. Скот пасся там с весны до осени. На полдень коров пригоняли, точь-в-точь как в деревне, по домам и доили»[24]. Были и овцы, которые тоже ходили в стадо.

Зато Заяузье могло потягаться даже с каким-нибудь губернским городом средней руки. Его средоточием была Таганка, с площадью, кругом обставленной лавками. От площади расходились широкие, с богатыми домами, со множеством больших и красивых церквей боковые улицы, в особенности Большая Алексеевская — «одна из самых красивых московских улиц, хотя и очень малоизвестная и почти без всякого движения, начиная с сумерек..»[25].

В этом районе за высокими заборами помещались старообрядческие общины, куда доступ непосвященным был практически невозможен; и это придавало местности нечто таинственное. В домах изразцовые цветные лежанки, старинные образа и рукописные молитвы, пустые стены, соломенные плетенки между рам, чтобы с улицы не заглянули; чисто вымытые, струганные, мытые с белой глиной, по-старинному, полы; запах воска и сухих трав, — свой мир с оригинальной физиономией.

Кроме староверов, в этих местах было много мещан, ремесленников, торговцев, трактирщиков, подрядчиков, ямщиков и извозчиков, духовенства, мелких чиновников, в особенности женатых на купчихах. «Быт был самостоятельный, феодальный, с приживальщиками, быт по форме своей почти средневековый»[26].

Еще дальше лежали городские заставы. Возле них — кордегардии («казармы»), где стояли часовые и находились «щупальщики», которые проверяли возы на предмет контрабанды, особенно винной, — в Москве то и дело вводился винный откуп и ввоз вина строго воспрещался. Прохожие бросали «солдатикам» медяки — рядом, на землю, так как отвлекаться от «часов» тем не разрешалось и собрать подаяние они могли только по окончании дежурства.

Невдалеке от застав — тюрьмы и «этапы», фабрики, живодерни, монастыри, и снова пустыри, истоптанные в разных направлениях тропинками и кое-где перегороженные заборами, заросшие бурьяном кладбища, группки бредущих богомольцев и крестьян-отходников. За Ходынкой, Таганкой, Симоновым монастырем тянулись луга и массивы капустных и картофельных полей. «Огородный пояс» окружал Москву и доходил до района нынешних Текстильщиков (Чесменка) и Перервы. Лосиный остров был сплошь покрыт дремучим и заповедным лесом, огромный Измайловский парк переходил в обширный Терлецкий лес, а к югу от Павелецкого вокзала лежала на берегу Москвы-реки старинная Тюфелева роща.

По праздникам Москва гудела колокольным звоном и исходила запахом пирогов. Зимой — утопала в снежных сугробах. Тысячи дымов — синих и лиловых — тянулись в небо, и над городом стояла глубокая тишина, нарушаемая только лаем собак, свистом санных полозьев да поскрипыванием валенок и сапог.

Май в Москве был упоителен. Он одевал город в бело-розовое цветение плодовых садов, в белоснежную кипень черемухи и облака разноцветной сирени. В воздухе висел аромат меда и молодой листвы, на прудах голосили лягушки, а в садах, рощах и на кладбищах щелкали-заливались соловьи.

Потом наступало лето, которое радовало меньше. Высыхали московские лужи; в воздух поднимались тучи пыли. Пыль была желтая, пахучая, густая и вездесущая, и когда приходила жара, раздражала горожан до чрезвычайности. Летние улицы в жару вымирали: «мертвенность полная; ставни заперты, и по опустелым улицам друг за другом гоняются песчаные вихри»[27], да еще куры копаются в пыли посреди дороги.

Зато вечером, когда спадал жар и пыль прибивало туманом, город вновь оживал. Распахивались все окна, в них появлялись лица, звучали голоса, смех, гитарные переборы; в садах дымили самовары; на лавочках рассаживались кумушки, под липами прогуливались парочки, и жизнь снова была хороша.

Потом приходил сентябрь, и Москва погружалась в вороха опавших листьев, курилась горьковатым дымком осенних костров, пахла сырой землей и яблоками, — и так до октября. Проходили холодные дожди — и город утопал уже в грязи. Прохожие теряли в лужах галоши, брали извозчиков для переезда через улицу и страстно мечтали о зиме.