Читать онлайн «1812. Фатальный марш на Москву». Страница 13

Наполеон, надо полагать, не замечал еще внешних признаков такого рода мышления, хотя и был неприятно поражен переменами, произошедшими в Александре. Император французов нашел в нем больше самообладания и раздражающего упорства, к тому же беседы их ничем не напоминали задушевное общение в Тильзите, причем до такой степени, что как-то Наполеон не на шутку распалился, сорвал с головы шляпу, бросил ее и принялся топтать{41}.

Александр приехал в Эрфурт в поисках каких-то выгод или уступок, которые могли бы послужить оправданием его видимого подчинения Наполеону перед скептиками у себя дома. Однако Наполеон пребывал не в том настроении, чтобы дарить. Он отклонил предложения Александра по части дальнейшего наступления в сторону Константинополя, поскольку пришел к заключению о невыгодности для Франции какого бы то ни было деления Османской империи, ибо оно сулило больший выигрыш России. Он позволил Александру закрепиться в Молдавии и Валахии, а также отобрать у Швеции Финляндию. Согласился вывести свои войска из великого герцогства Варшавского и начать снимать французские гарнизоны в городах Пруссии. Однако на том уступки и ограничивались. Александр не стал открыто восставать против основ альянса, и согласился, как и прежде, играть роль верного союзника в свете австрийской угрозы. «Оба императора расстались довольно-таки удовлетворенными достигнутыми договоренностями, но в глубине души разочарованными друг в друге», – писал об Эрфурте Коленкур{42}.

Обеспечив, как он считал, поддержку со стороны Александра, в ноябре Наполеон вернулся к делам в Испании, куда и отправился лично. 4 декабря он находился в Мадриде и оттуда приступил к действиям по умиротворению страны. Точь-в-точь как и предвидел император французов, Австрия не преминула воспользоваться благоприятной возможностью ударить ему в спину и в апреле 1809 г. вторглась на территории его баварского и саксонского союзников.

Наполеон перешел Пиренеи в обратном направлении и отправился помогать германцам. 21–22 мая он дал австрийской армии сражение при Эсслинге. Оно едва не закончилось проигрышем для Наполеона, его аура непобедимого воителя несколько померкла, а в сердцах врагов затеплилась надежда. Однако 6 июля император французов решительным образом одержал верх над противником в битве при Ваграме и затем продиктовал мирный договор с Австрией. Однако удовлетворения он вовсе не чувствовал. Александр, на помощь которого Наполеон так рассчитывал с момента, когда узнал о наступлении австрийцев, реагировал очень вяло – его войскам понадобилась целая вечность на дорогу к театру военных действий в Галиции. Когда же русская армия[12], наконец, добралась туда, она принялась исполнять этакие тактические пируэты, нацеленные на избежание столкновения с австрийскими формированиями, причем настолько виртуозно, что за весь поход в числе потерь оказался лишь один человек.

Наполеон поверил Александру и уже начинал платить свою цену за это. Ему отныне предстояло приложить больше усилий для удержания при себе союзника и следовало хорошенько обдумать, на какие уступки пойти для достижения целей в данном вопросе. Однако император французов даже и не предполагал, до какой степени Александр освободился от его влияния. Наполеон, совершенно очевидно, не знал о происходивших в Эрфурте тайных переговорах с царем его собственного министра иностранных дел, Талейрана. «Вам спасать Европу и вы достигните сего, только если встанете против Наполеона», – будто бы говорил Талейран Александру тогда. Но и Талейран, похоже, пребывал в неведении относительно замыслов царя, который уже тогда считал себя ведущим личный поединок с Наполеоном. Вместо получения ценного союзника усилиями своими Наполеон сотворил грозного соперника, который стремился сковырнуть императора французов с пьедестала величайшего монарха мира, а не просто-напросто победить его. «Места для нас двоих в Европе нет, – писал Александр сестре Екатерине перед отъездом в Эрфурт, – рано или поздно одному из нас придется уйти»{43}.

Сам факт того, что Александр начал думать о себе как о противовесе или даже как об альтернативе Наполеону на международной сцене, служит красноречивым примером того, сколь сильно император французов обострил свои отношения с другими нациями Европы, а в особенности с немцами.

На протяжении длительного времени Франция оказывала доминирующее интеллектуальное и культурное влияние на народы континента, а к концу восемнадцатого столетия прогрессисты и либералы повсюду вкушали плоды французского Просвещения. Штурм Бастилии 14 июля 1789 г., последовавшие за ним отмена привилегий, провозглашение декларации прав человека, учреждение представительного правительства и другие тому подобные меры вызвали сильнейший прилив воодушевления у представителей образованных сословий в каждом уголке Европы. Даже умеренные либералы видели в революционной Франции тот катализатор, который поспособствует трансформации старого мира в некий иной – более справедливый, а посему более цивилизованный и спокойный.

Ужасы революции напугали и оттолкнули многих немцев, прочих же задело бесцеремонное поведение Франции по отношению к ареалам вроде Голландии и Швейцарии, ставших полем для военных действий против различных создаваемых неприятелем коалиций. Но французы пребывали в глубочайшей уверенности, будто выполняют прогрессивную миссию – несут свободу и счастье другим народам. В том же духе, хотя и с большим прагматизмом, рассуждал и Наполеон, любивший говаривать: «Что хорошо для француза, хорошо для всех». Либералы повсюду цеплялись за ту точку зрения, что-де процесс преобразований и возрождения человечества всегда шел по восходящей, но неровно, а потому на этом тернистом пути неизбежны и потери. Те, кто страдал от засилья иностранной воли или от аристократического угнетения, с вожделением смотрели на достижения Франции и усваивали преподанные ею уроки. И вполне оправданно.

Политические границы, исполосовавшие вдоль и поперек большую часть территории Европы к моменту окончания восемнадцатого столетия, и конституциональные устроения внутри них являли собой в значительной мере наследие предпринимаемых еще в средневековье попыток создания общеевропейской империи. Германия была расколота на более чем три сотни различных политических образований, возглавляемых курфюрстами, архиепископами, аббатами, герцогами, ландграфами, маркграфами, городскими советами, графами и рыцарями империи. Нынешняя Бельгия принадлежала Габсбургам и управлялась из Вены. Италия состояла из одиннадцати государств, в большей части которых царствовали австрийские Габсбурги или французские и испанские Бурбоны. В Священную Римскую империю германской нации входили чехи, венгры и еще с полдюжины других народов, Польшу же поделили на три части Берлин, Вена и Санкт-Петербург.

Всякий раз, когда французская армия проходила через какой-нибудь из таких ареалов, она повергала в хаос закостенелый порядок с его архаичными законами и правилами, с привилегиями и прерогативами, правами и обязанностями, высвобождая или пробуждая томившиеся под спудом или дремлющие чаяния. Когда бы Франция ни захватывала и ни аннексировала ту или иную территорию, все там переустраивалось в соответствии с ориентирами и идеями французского Просвещения. Правители сгонялись с тронов, церковные институты отменялись, открывались ворота гетто, аннулировались права гильдий, кастовые привилегии и прочие ограничения, а крепостные и рабы получали свободу. Хотя захват зачастую сопровождался бессовестной эксплуатацией занятой территории французами и откровенными грабежами, в виде сухого остатка, с либеральной точки зрения, выпадало тем не менее немало позитивного. В результате значительная часть, а в отдельных случаях и большинство политически сознательного населения в таких странах, как Бельгия, Нидерланды, Швейцария, Италия, Польша и даже Испания переходили на сторону Франции против тех, кто искал способа восстановить «старый режим», пусть даже те люди едва терпели французское правление и порицали алчность французских солдат. И нигде подобная картина не выглядела более актуальной, чем в Германии.

В состав Священной Римской империи, основанной тысячу лет тому назад Карлом Великим, входили почти все земли, населенные говорящими по-немецки народами, однако данная общность не сближала их и не служила им представительством. Абсурдное деление территории на сотни политических образований осложняло культурное и экономическое развитие, как душило и политическую жизнь. Германское мышление в восемнадцатом столетии скорее можно назвать космополитическим, чем националистическим, однако многие образованные немцы, тем не менее, мечтали о некоем более общем германском доме.