Читать онлайн «Сказания о земле Московской». Страница 50

Какими надо было быть хитроумными умельцами, сколько труда приходилось тратить, чтобы добывать поваренную соль! А случалось — бурят-бурят, сил и денег затратят много, а соли «не дасть бог», перевози оборудование на другое место, снова начинай добычу…

Ремесленники жили по городам, меньше по селам. Особенно много было ремесленников в Новгороде, во Пскове, в Москве. Во время войны они вооружались и шли в ратный поход защищать родной город, родную землю. Именно они прежде всего защищали Москву от полчищ хана Тохтамыша.

Отдельные ремесленники удачно вели дела и богатели. Так, летопись сообщает, что строитель Кирилл на свои средства поставил во Пскове церковь. До нас дошли закладные грамоты различных обедневших князей и бояр под залог своих деревень и разного имущества бравших взаймы у ремесленников и купцов.

Герб города Пскова.

У таких богачей были собственные мастерские с подмастерьями, с учениками. Как жилось ученикам, в том числе малолетним, видно из следующей грамоты о московском скорняке Якушке и его ученике — мальчике Мишке Евфимьеве. Убежавший от своего мастера Мишка показал на следствии:

«Не хотя у него — Якушки — жить для того, что он, Якушка, и жена его беспрестанно его — Мишку — били и увечили, и против записи одежи и обуви на него не клали… А как де он у него жил, и он — Якушка — мастерству его — Мишку — никакому не учил, только его заставливал у себя работать… И жить у него он и ныне не хочет, для того, что бил его напрасно смертным боем».

Грамота эта относится к XVII веку. Но, конечно, такие жестокие хозяева, как Якушка, были и на двести лет раньше.

На землях новгородских и псковских и других, а больше всего на тех, какие тяготели к Москве, — при боярских вотчинах и по монастырям тоже были ремесленники. Они изготавливали для нужд вотчин и для нужд монастырских, а также на продажу в пользу своих господ самые различные изделия. Таким ремесленникам-холопам — а среди них были и малолетние — жилось очень тяжко. В особых помещениях, под присмотром надсмотрщиков, или у себя дома они трудились с утра до вечера; женщины пряли, ткали, вышивали по своим деревням. Самая тяжкая доля доставалась женщинам-холопкам. Десятилетней девочкой она садилась за веретено и за прялку, в двенадцать — за ткацкий стан, в пятнадцать — выходила замуж и, всю жизнь занимаясь изнуряющим однообразным трудом, не знала никаких радостей…

В Новгороде и во Пскове, когда вспыхивала борьба за власть между отдельными боярскими родами, ремесленники поневоле втягивались в эту борьбу, оказывались по разным, враждующим между собой сторонам.

Летописец неоднократно отмечал эту вражду одних ремесленников против других ремесленников. Он писал:

«И ремественицы, и работнии людие… и забывшеся друг на друга враждуют, и ненавидят, и грызут, и кусают…» И восставали против «брюхатых сребролюбцев» — бояр и купцов — прежде всего ремесленники. Тяжким бременем лежала на них выплата дани Орде — черный бор.

Ремесленникам, чтобы спокойно и успешно изо дня в день трудиться, нужен был мир и покой. Это могла им дать сильная власть. Чья власть? Только московская!

Оттого-то среди ремесленников Новгорода и Пскова, а также Торжка, Костромы, Нижнего Новгорода было много сторонников Москвы, оттого-то некоторые из них покидали родные обжитые места и переселялись в Москву. Число ее жителей с каждым годом росло.

Ордынские смуты затихли, когда всю власть взял в свои руки темник Едигей. Он не был потомком Чингисхана и, как некогда Мамай, самолично ставил покорных его воле ханов-чингизидов.

Сказал про него летописец: «И беша Едигуй преболе всех иных князей ордыньских, лукавый и злохитрый, крепок и храбр зело, иже все царство держаща един и по своей воле царя поставляюща, его же хотяща».

Приумножение Москвы не могло не тревожить Орду. Едигей желал восстановить прежние, унизительные для Руси порядки. Да еще он злобился на великого князя Василия Дмитриевича, который при очередных сменах ханов и не думал ездить за новыми ярлыками в Орду и братьев своих не посылал, а дань — когда платил, когда задерживал. Если ордынские купцы приезжали в Москву, то на торгу и на улицах их, случалось, оскорбляли, насмешничали над ними. Понимали в Орде, что растаял на Руси прежний страх перед ханами.

Потир — серебряный, с украшением церковный сосуд, в который наливалось вино; с ним священник выходил из алтаря и причащал верующих. Новгород, XIV век.
 Нашествие Едигея на Русь — 1408 год. Лицевой летописный свод XVI века. Осаду какого именно города изобразил художник — неизвестно.

Едигей в пространном послании высказал Василию Дмитриевичу многие обиды: «Вы царевых послов на смех поднимаете, а торговцев такоже на смех поднимаете, да велика им истома чинится от тебе, и то не добро…»

В ответной грамоте Василий Дмитриевич отрицал обвинения. Ответ показался Едигею высокомерным и дерзким, и он решил Москву наказать.

В 1408 году собралась большая рать, и Едигей распустил слух, что идет войной на Литву, а сам, как некогда хан Тохтамыш, повернул на север и спешно пошел на Москву, собираясь напасть на нее внезапно.

В Москве слишком поздно узнали о приближении врагов. Василий Дмитриевич отправился собирать войско на Волгу к Ярославлю и Костроме. А в Москве остался старшим воеводой его двоюродный дядя Владимир Андреевич серпуховской. С небольшой ратью он заперся в Кремле, а все московские посады, чтобы не было врагам укрытия, приказал сжечь.

Со скорбью говорил летописец о московском пожаре перед нашествием Едигея:

«Жалостно же бе зрети, иже многолетными времены чюдныя церкви съзидани бяхуть и высокими стоянми величества града украшаху, в един час в пламы всходяща, также величество и красота граду и чюдныя храмы огнем скончавающеся».

Едигей убедился, что белокаменные стены неприступны. Его тумены обложили их со всех сторон и собрались взять Кремль измором. Отдельные отряды посылались по соседним городам и весям, грабили и жгли их. Так были сожжены Переславль-Залесский, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верея.

Целый месяц ордынцы осаждали Кремль. Едигей потребовал у Твери помощи, но тверской князь Иван Михайлович совсем не хотел ссориться с Москвой и потому медлил посылать полки Едигею, да еще ссылался на свою болезнь.

Между тем в Орде поднялось восстание; узнав о том, хитрый Едигей предложил осажденным откупиться. Те, не ведая, что Едигею пришлось туго, с готовностью отдали ему три тысячи рублей. Он снял осаду и спешно отступил к Сараю-Берке.

Только три года спустя Василий Дмитриевич поехал в Орду получать ярлык. Эта его поездка была обставлена с пышностью еще большей, нежели прежние поездки великих князей московских.

Москва желала показать Орде, что отправился великий князь не на поклон к хану, не покорным его служителем, как ездили, бывало, русские князья, начиная с Ярослава Всеволодовича и его сына Александра Невского. А поехал могущественный государь земли Московской договариваться о беспрепятственной и выгодной обеим сторонам торговле без тяжелых пошлин, договариваться о разрешении возможных споров мирными путями. И все же обязался Василий Дмитриевич дань продолжать платить, хоть и меньшую.

В Орде поняли, каков сын Дмитрия Донского, какая сила выросла в лесных землях за донскими и за волжскими степями. Нет, чем ссориться, лучше с этой соседней силой жить мирно.

А Василий Дмитриевич пообещал и дань посылать, и купцов татарских охранять, и брать с них малую пошлину.

Татарские вельможи подарки от него приняли. Получив ярлык из рук очередного хана, Василий Дмитриевич отправился в обратный Путь.

Долго он княжил. За годы его княжения поднялось могущество Руси, умножился стольный град Москва.

Были тогда и темные, беспокойные страницы истории, такие, как угроза нашествия Тимура, как «нелюбие» между Москвой и Новгородом, как распри с Литвой, как, наконец, внезапное нашествие Едигея…

И было много светлого в те годы…

рошло несколько лет с Куликовской битвы, сколько именно — не суть важно. Любой русский человек, и прежде всего житель стольного града Москвы, кто хорошо помнил, кто переживал светлые дни после победного ликования, словно бы поднялся из своего дома на гору, любуясь речными просторами и синими далями другого берега… Он встал, задумался, перебирая в памяти пережитые годы.

О темном — о Тохтамышевом разорении, о ежегодной дани-выходе, о личных своих невзгодах — не хотелось ему вспоминать. Вновь и вновь его мысли возвращались к битве на Куликовом поле. Сражался ли он сам на берегах Дона или был сыном воина, павшего в борьбе за вольность Руси, — тоже не суть важно. Они все надеялись на светлое, но неопределенно далекое будущее.