Читать онлайн «Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры». Страница 43

Подобно делу Сырцова и Ломинадзе, дело Эйсмонта, Смирнова и Толмачева началось с доноса. Давний знакомый Эйсмонта Н. В. Никольский, работавший на Севере, вернувшись в Москву, встретился с Эйсмонтом 7 ноября 1932 г. на вечеринке в честь годовщины октябрьской революции и обсуждал с ним текущие политические события. Эйсмонт, только недавно приехавший из командировки на Северный Кавказ и потрясенный тем, что творила там комиссия Кагановича, судя по всему, действительно позволил себе резкие высказывания. Как утверждал Никольский, Эйсмонт говорил ему о голоде в стране, о недовольстве части членов ЦК политикой Сталина, о критическом настрое по отношению к Сталину Толмачева и Смирнова. Важным пунктом доноса Никольского было утверждение, что Эйсмонт пытался вовлечь его в какую-то группу. 19 и 22 ноября эта информация была направлена Сталину. Сталина, несомненно, заинтересовал и тот фрагмент доноса, в котором Никольский сообщал о связях Эйсмонта и Рыкова[382].

24 ноября Эйсмонт был арестован[383]. В ОГПУ провели его очную ставку с Никольским. Эйсмонт частично признал правдивость заявлений Никольского, но отрицал ряд наиболее опасных фактов — о том, что он приглашал Никольского вступить в какую-то группу и о том, что Смирнов якобы предлагал «убрать» Сталина. На следующий день, 25 ноября, был арестован В. Н. Толмачев. Затем последовали допросы других участников вечеринки у Эйсмонта. В целом, несмотря на все старания ОГПУ, полученные данные не производили серьезного впечатления. Фактически не был доказан основной пункт обвинения о существовании какой-либо оформленной антипартийной группы, располагавшей определенной программой. Несмотря на то что в разработках ОГПУ, это дело проходило под подзаголовком «рыковская школа», чекистам не удалось добыть серьезных аргументов в пользу связи Эйсмонта, Смирнова, Толмачева с бывшими лидерами «правого уклона» А. И. Рыковым и М. П. Томским. Тем не менее 27 ноября вопрос был вынесен на рассмотрение Политбюро и Президиума ЦКК.

Главными обвиняемыми на заседании 27 ноября помимо Эйсмонта, Толмачева и А. П. Смирнова (которого в силу его заслуг не решились арестовать на данном этапе), были бывшие лидеры «правого уклона» А. И. Рыков и М. П. Томский, а также близкий к Рыкову кандидат в члены ЦК ВКП(б) В. В. Шмидт, бывший заместитель Рыкова в СНК, а в 1931–1933 гг. — главный арбитр при СНК СССР. Уже в начале заседания председательствующий Я. Э. Рудзутак заявил: «Мы на это заседание просили пригласить кроме членов Политбюро и Президиума ЦКК, тт. Смирнова, Томского, Рыкова и Шмидта по той причине, что по ряду показаний Эйсмонта и других есть указания, прямые или косвенные, об участии этих товарищей в этом деле или в антипартийных разговорах»[384].

Как ясно следует из стенограммы этого заседания, его основной целью было не беспристрастное разбирательство обвинений, подготовленных ОГПУ, а безусловное политическое осуждение любых сомнений в правильности сталинского курса. Причем, главным объектом атак на данном этапе оставались «правые», верность идей и предостережений которых становилась все более очевидной по мере углубления кризиса сталинской политики. Выступления Сталина и его верных соратников на заседании 27 ноября показывали, что у них не было серьезных аргументов в защиту проводившегося курса. Поэтому все обвинения в адрес «оппозиционеров» представляли собой политические ярлыки и мелочные придирки. Суть дела фактически была утоплена в надуманных претензиях и нападках. Особой грубостью и «задором», отметим это особенно, отличался якобы «умеренный» Киров. Обвинив Томского в нежелании защищать «генеральную линию», Киров восклицал: «Твое положение совершенно особое в этом отношении. Если каждый член партии должен сейчас любого оппозиционера бить в морду, то ты должен это делать в два раза сильнее и в два раза крепче, если ты действительно порвал со своим прошлым»[385].

Подготовив необходимую почву на заседании 27 ноября, Сталин вынес вопрос «об антипартийной группировке Эйсмонта, Толмачева, Смирнова А. П. и др.» на рассмотрение очередного пленума ЦК ВКП(б) в январе 1933 г. Принятое пленумом решение отражало цели, которые преследовал Сталин, организуя кампанию вокруг этой «антипартийной группы». С одной стороны, «оппозиционеры» были обвинены в ведении подпольной фракционной деятельности с целью «отказа от политики индустриализации страны и восстановления капитализма, в частности, кулачества». С другой стороны, в поощрении и поддержании связи с «антипартийными элементами» были обвинены бывшие лидеры «правого уклона»: М. П. Томский, А. И. Рыков и близкий к ним В. В. Шмидт. Пленум утвердил решение об исключении Эйсмонта и Толмачева из партии. Смирнов был выведен из состава ЦК и предупрежден, что лишится партийного билета, если «в дальнейшем не заслужит доверия партии». От Томского, Рыкова и Шмидта потребовали «коренного изменения своего поведения в вопросах борьбы с антипартийными элементами». В противном случае, их ожидали «суровые меры партийных взысканий»[386]. Примерно в это же время, в январе 1933 г., Толмачев и Эйсмонт были приговорены к трем годам заключения. Эйсмонт, отбыв заключение, погиб в авиационной катастрофе. Толмачев был повторно арестован и расстрелян в 1937 г. Смирнова отослали на работу в Среднюю Азию, вскоре исключили из партии, а в начале 1938 г. расстреляли.

Дела Рютина, Смирнова, Эйсмонта, Толмачева и другие подобные акции давали импульс фабрикации многочисленных дел об «антипартийных группах» на местах. В совокупности с арестами коммунистов, обвиненных в саботаже хлебозаготовок, это волна репрессий внутри партии придавала особую остроту и непримиримость чистке партии, объявленной с конца 1932 г. В 1933 г. из ВКП(б) было исключено 365 тыс. человек. Это составляло 10 % членов партии, и было в четыре раза больше, чем исключенных в 1932 г.[387] Многие коммунисты — новый момент в репрессивной политике Сталина — подверглись столь же суровым репрессиям, что и «настоящие враги», пособниками которых эти коммунисты были объявлены.

Массовые репрессивные меры, при помощи которых режим пытался преодолеть кризис, очень быстро приобрели огромные масштабы и вызвали последствия, еще более усугублявшие кризис. Только органами ОГПУ в 1933 г. было арестовано 505 тыс. человек по сравнению с 410 тыс. в 1932 г.[388] Кроме этого, аресты производили милиция, прокурорские работники, всевозможные уполномоченные по хлебозаготовкам и т. д. Тюрьмы, лагеря и колонии были до предела забиты арестованными. К середине 1933 г. более 500 тыс. человек содержались в лагерях, 800 тыс. в тюрьмах и колониях[389]. В результате массовых беспорядочных арестов в тюрьмах (домах заключения), камерах предварительного заключения и следственных изоляторах оказалось во много раз больше заключенных, чем было положено по нормам. В ряде случаев разрыв доходил до десятикратного[390]. В условиях голода и массовых эпидемий это имело катастрофические последствия. По свидетельству сотрудника центрального аппарата ОГПУ, командированного в марте 1933 г. на Украину и в Северо-Кавказский край, в тюрьмах даже крупных городов Украины (в Харькове, Киеве, Одессе) неработающие заключенные получали сто граммов хлеба в день, а работающие двести. Кроме этого, им выдавалась вода и 10 граммов круп. Больные заключенные в арестантских помещениях милиции получали 50 граммов хлеба в день. «Здоровым» не давали ничего и «они жили либо за счет передач, либо совсем голодали» (очевидно, что в основном голодали, так как получить передачу в голодной Украине было практически невозможно). «Положение на Украине таково, — делал вывод проверяющий, что не истощенных нет — все абсолютно истощены». Еще худшее положение зафиксировал московский чиновник в Северно-Кавказском крае, где к ужасам голода добавлялась прогрессирующая эпидемия сыпного тифа[391] В тюрьмах Узбекистана в начале 1933 г. в среднем ежемесячно от голода умирало до 15 % заключенных. В ташкентской тюрьме в январе 1933 г. умерло 15 %, а в феврале 25 % заключенных[392].

О положении десятков тысяч заключенных, которые находились в милицейских камерах предварительного задержания, свидетельствовала справка Главного управления рабоче-крестьянской милиции при ОГПУ от 20 февраля 1933 г. В ней говорилось, что большинство камер были рассчитаны на 15–20 человек и на кратковременное содержание (24–48 часов). В силу этого они не имели даже элементарного оборудования — нар, кухонь, уборных и т. д. Несмотря на это, перегрузка милицейских камер достигла 200–400 %, а в отдельных случаях 600–800 % от нормы. Так, даже в московских камерах милиции, рассчитанных на 350 человек, на конец января 1933 г. содержалось 2341 человек. Аналогичное положение складывалось во всех краях и областях. Сроки содержания арестованных, как правило, составляли от одного до трех месяцев, а в отдельных случаях 5–6 и даже 9 месяцев. Происходило это потому, что арестованных и уже осужденных людей некуда было перевозить. Тюрьмы, лагеря и колонии были переполнены. «Перегруженность настолько велика, что милицейские камеры забиты арестованными. Нередки случаи, когда арестованные не имеют возможности ни лежать и ни сидеть, а стоят […] Благодаря несоответствию емкости милицейских камер с находящимся в них количеством арестованных и полной их неприспособленности, они находятся в антисанитарном состоянии: повсюду грязь, вшивость», — говорилось в записке. В силу таких условий в камерах распространялись эпидемии. Заключенные жестоко голодали и умирали от истощения. Широкое распространение получили побеги, в том числе групповые, являвшиеся во многих случаях единственным способом спасения от неминуемой смерти. Нередко побеги сопровождались убийствами постовых и конвоиров[393].