Читать онлайн «Путями Великого Россиянина». Страница 48

Интересно, однако, сознавал ли Маклай, что, задумавшись над отрывком из книги Галилео Галилея, он, возможно, в один присест предвосхитил целый ряд величайших открытий, венчающих цивилизацию XX века? Откровенно говоря, безраздельно любя Маклая, я с радостью ответил бы на этот вопрос утвердительно, но поведение самого Маклая, главное назначение его жизни, предусматривавшее иные цели, и состояние науки в то время принуждают сомневаться.

Заканчивался 1864 год. Глобальный кризис в теоретической физике, механике и математике, который со всей очевидностью проявится лишь в самом конце XIX века, только назревал. Собственно, о нём пока не думали, и, будь Маклай даже физиком, он, обладая здравым умом, наверняка поступил бы, как Майкл Фарадей, который в 1832 году пришёл к выводу, что магнитные воздействия и электрическая индукция должны распространяться в пространстве с конечной, то есть поддающейся измерениям скоростью в виде волн, изложил своё открытие как послание грядущим поколениям физиков и направил его в Королевское общество в запечатанном конверте с надписью «Новые воззрения, подлежащие хранению в архивах Королевского общества», на который обратили внимание и открыли его через 106 лет, когда эти «Новые воззрения» оказались чрезвычайно актуальными. Современники же Фарадея его бы не поняли, а то и приняли бы его открытие как идею сумасшедшего.

Маклай не считал себя ни физиком, ни математиком, ни механиком. Ему важно было разобраться в существе возникших перед ним проблем по другим причинам. И, рождённый гением, он гениально их для себя решил. Да, но... Человек начертал свои раздумья, значит, пусть интуитивно, однако всё же предполагал, что они понадобятся ещё кому-то.

И сейчас мы увидим, как, казалось бы, второстепенные для одного гения познания переходят в нужное время к другому гению, для которого они являются смыслом его жизни.

Вот дневник французского доктора истории Габриэля Моно – зятя Александра Герцена и близкого друга Маклая, которого тот, как и многие его друзья в Европе, называл Николя. Обозначенный в дневнике инициалами А. П. – Анри Пуанкаре, начавший в 1881 году преподавать в Сорбонне математическую физику молодой учёный, будущий создатель теории относительности, в том числе специальной, и автор не менее гениальных работ в области философии науки, которые по широте охвата проблем и глубине мыслей можно сравнить разве что с аналогичными трудами академика В. И. Вернадского. За инициалами Э. Б. скрывается Эмиль Бутру – муж родной сестры Пуанкаре, с которым последний поддерживал трогательные родственные отношения, но в то же время был самым беспощадным его критиком, поскольку Эмиль Бутру как один из видных французских философов выступал в своих научных трудах с неприемлемых для Пуанкаре позиций идеализма.

Итак, дневниковая запись Габриэля Моно от 30 декабря 1882 года:

«Николя под впечатлением своей вчерашней встречи с Тургеневым рассказал много интересного. Он находит этого старого русского друга Флобера одним из самых проницательных писателей нашего века. По его словам, Тургенев обладает даром, позволяющим ему в зародыше какого-либо важного явления в общественной жизни увидеть его дальнейшее развитие и правильно определить ему место в истории. Рекомендует с этой точки зрения перечитать роман «Отцы и дети», который мне показался скучным.

К обеду явились А. П. и Э. Б., некстати для меня, но после того, как А. П. посетовал, что не может найти в Париже какого-то физического прибора, у Николя он вызвал неподдельный интерес. Не подозревал, что мой экзотический друг может найти тему для увлекательной беседы с этим скептиком. Разумеется, А. П. был сдержан, но, похоже, совершенно очарован. Николя отрицал и, насколько я могу судить, довольно обстоятельно, абсолютные время и пространство, утверждая также, что принятая у Ньютона за постоянную масса небесных тел меняется в зависимости от скорости их движения или просто зависит от скорости движения, боюсь выразиться неточно. По первым двум пунктам и третьему он находит формулировки Ньютона о законе всемирного тяготения неверной. Э. Б. по своему обыкновению готов был перейти на повышенные тона и таким образом захватить инициативу в беседе, но агрессивный прыжок А. П. решительно пресёк. Надо было видеть буравчики его маленьких карих глаз. Он ими словно высверливал из Николя одну дерзкую идею за другой, ещё более дерзкую. О степени их неординарности сужу по тому, как кипел Э. Б. Мнение Николя о том, что формулу измерения четырёхмерного пространства надо искать в законах электродинамики, его всё-таки взорвало до неприличия. Чтобы остановить поток слишком эмоциональных возражений, А. П. был вынужден употребить несколько резких слов. Как я понял, смешение электродинамики с пространством и его измерением для философии Э. Б. – ка- кая-то жуткая ересь, и вообще всё ересь: неабсолюты пространства и времени, сравнение строения атома с Солнечной системой, кванты световой энергии и т.д. Но если А. П., наэлектризовав пух на ушных раковинах, ловил ими каждое картавое слово Николя и с плохо скрытым негодованием двигал желваками в ответ на реплики Э. Б., можно с уверенностью сказать, что во всём этом Николя что-то смыслит изрядно...»

Пройдёт пять лет после этой встречи, и в 1887 году Анри Пуанкаре опубликует одну из первых своих фундаментальных научных работ «Об основных гипотезах геометрии», в которой чётко укажет, что выбор геометрии для измерения движения тел в пространстве должен соответствовать, как и мыслил Маклай, самому их реальному движению в относительном пространстве. Такую геометрию, снова как предвидел Маклай, на основе преобразований в электродинамике создаст позже голландский физик и математик Хендрик Антон Лоренц, который в апреле 1904 года откроет также закон неограниченного возрастания массы электронов при приближении их скорости к скорости света, то есть то, что сорок лет назад увидел Маклай на простом примере выпущенной из лука сравнительно лёгкой стрелы, пробивающей прочную доску.

Я не буду отпугивать читателя сложностями теоретической физики, механики и геометрии. Хочу сказать только, что всё, о чём размышлял Маклай в 1864 году, поводом к чему послужил принцип относительности Галилея, и чем он, судя по дневниковой записи Габриэля Моно, поделился с Анри Пуанкаре в декабре 1882 года, нашло затем своё конкретное, всесторонне аргументированное отражение в трудах великого французского физика. Это, однако, не должно бросать на него какую-то тень, тем более, что он был не только действительно гениальным учёным, который Заслуженно пользовался высшим авторитетом во всём мире, но и благороднейшим рыцарем науки.

Пуанкаре никогда не забывал тех, у кого позаимствовал хоть что-то, и если в таких случаях упоминал и чьё-то малоизвестное имя, этого было достаточно, чтобы оно вошло в историю науки. Так произошло с Лоренцом. Он был на год старше Пуанкаре, обладал незаурядным талантом и сделал для науки немало, но никто из крупных учёных не признавал его как физика и математика, мыслящего самостоятельно, поскольку сам он не дал ни одной новой идеи. Все его открытия шли как бы следом за теоретическими трудами Пуанкаре. Француз сделает, скажем, теоретическую разработку измерения времени или точки отсчёта движения небесного тела, растолкует, что такое четвёртое измерение и вообще четырехмерное пространство, а голландец найдёт способ решения предложенных задач или в указанном направлении откроет даже новой закон, вернее, математически его обсчитает, как в случае с увеличением массы электронов в зависимости от их скорости. То есть он всегда выполнял работу вторичную и сам долгое время это признавал, утверждая, что фактически специальную теорию относительности и просто относительности создал Пуанкаре, а он, Лоренц, лишь снабдил их, как говорят учёные, математическим аппаратом, что претендовать на равное с Пуанкаре соавторство оснований ему, конечно, не давало. Однако Пуанкаре упорно подчёркивал его заслуги, пока учёный мир Лоренца наконец не признал. Правда, не в такой степени, как хотелось Пуанкаре, ибо истинную меру его заслуг все понимали, к тому же никому тогда и в голову не пришло бы поставить кого бы то ни было на одну доску с самим Пуанкаре. В то время это казалось такой же ересью, как учение Галилея о небесных телах для римской инквизиции. Но Пуанкаре продолжал воспринимать отношение к Лоренцу, как ужасную несправедливость, он просто жаждал увенчать его собственным лавровым венком или уж никак не менее великолепным. А в искренности Пуанкаре сомневаться не приходится.i

Увы, жизненный опыт многократно подтверждает, что благородство наказуемо. Тем не менее, вовремя сделать из этого необходимые выводы благородные натуры в силу своей непорочности не могут, как обычно гений не даёт себе отчёта в том, что, великодушно пытаясь кого-то возвысить до своего уровня, кто того не заслуживает, тем самым наживает себе врага. Дал Сальери Моцарту яд или нет, достоверно мы не знаем, но в своей драме «Моцарт и Сальери» Пушкин нисколько не погрешил против правды трагической диалектики бытия.