Читать онлайн «Грани русского раскола». Страница 22

«право всех на собственность поземельную и право каждого на владение, нравственная связь между людьми»[260];

«община есть одно уцелевшее гражданское учреждение всей русской истории, отними его, не останется ничего»[261].

Серьезный анализ этих общинных черт предпринят в профессиональном труде историка-славянофила И.Д. Беляева, являвшегося знатоком русского летописного и актового материала[262].

Однако, заметим, при всей увлеченности этим институтом славянофилы практически не обращались к взаимосвязи религиозной составляющей и общинного устройства, ограничиваясь разговорами о важном значении для народа православия в целом. Да и само происхождение общины рассматривалось ими, прежде всего, как выражение неповторимого склада русского характера, отличного от других, в первую очередь, европейских народов. Подобные утверждения становились предметом критики, а порой и насмешек, российских западников, усматривавших в этих размышлениях издержки интеллектуального процесса. Либеральный лагерь придерживался куда более прагматичных мотивов возникновения общины, чем особенности русской души, так страстно полюбившихся их оппонентам. Существование общины объяснялось либералами в русле модного тогда научного направления в лице европейского позитивизма, поднявшего на щит подлинную беспристрастность и неоспоримость факта. Так, следуя этим подходам, постоянный оппонент славянофилов Б.Н. Чичерин отметал все разговоры о неизменности общины, выражавшей какой-то особенный русских дух. Он доказывал, что община не представляла собой исключительно русского явления, а также отрицал преемственную связь между общинными формами, существовавшими на протяжении столетий[263]. Опираясь на эту точку зрения, его последователи причиной возникновения общинного устройства объявляли фискальные потребности государства. В этом смысле именно община стала удобной организационной формой, обеспечивавшей надлежащие налоговые сборы. Расхождения возникали только относительно начала использования этого инструмента: или с далеких времен выплат монголо-татарской дани, или с петровской эпохи, когда интересы казны потребовали создания целостной фискальной системы. Наиболее чуткие последователи этой теории вообще относили окончательное формирование русской общины лишь к 50-60-х годам XVIII века с изданием межевых инструкций 1754 и 1766 годов[264]. Несложно заметить, что в представленном подходе еще в меньшей степени, чем в славянофильском варианте, содержатся возможности анализа общины с конфессиональной точки зрения. Можно сказать и точнее: оценки тех или иных общественных процессов с религиозных позиций российскими западниками отметались не только как лишние, но и серьезно мешающие объективности исследования. Достаточно обратиться к известным трудам того же Б.Н. Чичерина, а также К.Д. Кавелина, К.Ф. Головина и др., дабы убедиться, что само слово религия и понимание, связанное с нею, встречается там, если говорить мягко, крайне редко.

Вообще-то, обоснование общинного генезиса фискальным началом выглядит научно вполне правомерным. Многие историки, в том числе и советские, разделяли точку зрения об использовании дворянством этого института в своих интересах[265]. Правда, не совсем понятно, почему такая удобная форма налоговых сборов не прижилась в той же Европе, где общинное устройство кануло в лету. Не потому же, что там менее, чем в России, были озабочены наличием эффективных инструментов пополнения казны. Просто, очевидно другое: фискальными принципами дело далеко не исчерпывается. Некоторые исследователи прямо указывали на это обстоятельство, пытаясь примирить славянофильские и западнические воззрения. Например, интересная интерпретация общинного генезиса была предложена П.А. Соколовским. Он рассматривал общину как результат стремления человека к самосохранению и практической реализации принципа справедливости, выраженного в идее равенства[266]. В данном формате податная система играла не главную роль; древняя русская община формировалась совсем на более широких основах, чем позднейшая с ее принудительными отношениями. Ранее общинным стержнем являлся вольный союз лиц, где определяющим была не связь по земле, а сознание необходимости солидарных действий для выживания в нелегких природных условиях. Исходя из этой цели, община обеспечивала каждой семье право на равный участок земли, распределяла налоги, помогала общинникам в сложных жизненных обстоятельствах. Но с петровской эпохи она под воздействием государства приобретает совершенно иной, тягловый характер; однако в своей сути община существует с целью противоположной той, которую ей навязывало государство[267]. Указанные наблюдения имели крайне актуальное значение: они позволили взглянуть на общину как на меняющийся организм: не в качестве чего-то неизменно присущего русской идентификации, но и не порожденного исключительно фискальными мотивами. Такое понимание генезиса общины выводило за рамки дискуссий формата славянофилы-западники и способствовало появлению новых контекстов обсуждения.

Перспективным исследовательским подходом следует признать анализ образования русской общины с точки зрения природно-климатического фактора. Подобные наработки получили развитие в постсоветский период в трудах российского ученого Л.В. Милова. На богатом фактическом материале им показано, что отечественная сельская экономика всегда оставалась хозяйством с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта и ограниченными возможностями для интенсификации труда. Отсюда предельная актуализация выживания, как для русского крестьянина, так и общины. Собственно основное предназначение общинных институтов заключалось именно в этом; она органично отвечала условиям хозяйствования, поскольку оптимально аккумулировала усилия производителей в существовавших природно-климатических условиях. Поэтому основной причиной живучести русской общины стала:

 «ее несравненно более важная, чем в Западной Европе, роль в организации земледельческого производства, что обусловило ее большую внутреннюю прочность и влияние»[268].

Несомненно, рассмотрение природно-климатического фактора в качестве причины консервации русской общины имело важное значение в выяснении ее устойчивого сохранения. Однако, понимание этого еще не исчерпывает всю сложность проблемы. По нашему убеждению, следующим шагом в исследовании живучести общинного организма должно стать обращение к конфессиональным корням общины. Ее консервация, также, обусловлена и религиозным фактором, который до сих пор оставался вне рамок исследовательского поля. Суть данного подхода в уяснении того, что, хозяйственная община являлась сознательным устроением жизни в соответствии с религиозным законом; это обстоятельство играло такую же серьезную роль как и все остальное, о чем говорилось выше. Принципы духовного равноправия в качестве несущих жизненных конструкций транслировались и в повседневную хозяйственную практику. В этом еще нет ничего, что могло бы дать право говорить о какой-либо специфике развития: подобные черты были присущи всем европейским странам. Однако формирование там (после религиозных войн) однородной конфессиональной среды, произошедшая индивидуализация веры, а значит и сознания, способствовало укреплению института частной собственности: вокруг этого базового стержня естественным образом стала выстраиваться вся социально-экономическая ткань общества. В России же, если можно так выразиться, конфессиональной рассортировки не произошло, индивидуализация веры и сознания в широких народных слоях осталась незавершенной. Значительная часть общества вместо свободного конкурентного развития была вынуждена находиться на положении дискриминируемого, лишенного собственности. В этих условиях инструментом выживания становилось объединение совместных усилий. Именно коллективистский дух, освященный старой верой, выступал в качестве самоорганизации снизу в ответ на закабаление правящим сословием. Иными словами, специфика российской конфессиональной рассортировки способствовала сохранению общинных форм, не менее, чем природно-климатические условия, и фискальный принцип, навязываемый государством сверху. Очевидно, что здесь следует говорить о многообразии факторов, а не о преобладающем влиянии какого-то одного из них. Поэтому продвижение по изучению религиозной составляющей в жизни общины и роли в этом старообрядчества заметно расширит и дополнит наши представления о русской действительности.

Никонианское государственное пространство, в котором оказался раскол в XVIII столетии, оставляло ему, как мы видели, не очень много жизненного места. Замкнутый уклад, приверженность вере предков, отрицание гражданских новин – вот откуда черпало силы староверие. Однако, постепенно, после десятилетий гонений у государства, выстроенного на европейский лад, и старообрядчества нашлась точка соприкосновения: масштабные деяния Петра I с целью рывка за ведущими державами потребовали мобилизации всех возможных ресурсов. Как известно, заботы неутомимого самодержца о военной состоятельности государства, об укреплении его международной конкурентоспособности дали импульс форсированному развитию торговли и промышленности. Петр I стремился привлекать в российскую экономику всех, кто способен участвовать в ее подъеме. Данный подход отражали законодательные акты петровского времени. В 1711 году власти провозгласили право заниматься торговлей и ремеслами «людям всякого звания... ежели не будет какого препятствия»[269]. Цель этой политики обозначалась четко и откровенно: «денег как возможно сбирать, понеже деньги суть артерия войны». Неудивительно, что в этой связи в документе говорится и об улучшении персидского торга, и о приезде армян, которых «надо приласкать и облегчить в чем пристойно»[270]. Главная же ставка правительством делалась, прежде всего, на европейских мастеров, располагавших нужным опытом и знаниями в организации производств и мануфактур. Ссылки на использование иностранцев в этой сфере встречаются во многих документах петровской поры. К примеру, указ от 5 ноября 1723 года, излагавший разные промышленные проблемы, отмечал незначительность желающих в России, в отличие от западных стран, заводить фабрики, поскольку: