Читать онлайн «История Русской Церкви в период постепенного перехода ее к самостоятельности (1240-1589). Отдел второй: 1448-1589». Страница 96

Новгородский архиепископ Серапион написал свое послание к митрополиту Симону, когда был уже в заточении, и в этом послании продолжает обвинять Иосифа, что он самовольно, без благословения владыки, перешел в иной предел с своим монастырем и чрез то уподобился Иуде, отделившемуся из лика апостолов, Григорию Самвлаку, произведшему раскол и смуты в митрополии, и пр.; жалуется на великого князя, что он не позволил и даже насильно воспрепятствовал ему, Серапиону, своевременно приехать в Москву для необходимых объяснений; жалуется на самого митрополита с святителями за то, что они будто бы вопреки канонов Церкви дали разрешительную грамоту Иосифу, тогда как его мог разрешить только тот, кто его связал, т. е. один Серапион, и за то, что его, грешного Серапиона, будто бы «прежде суда от Церкви отлучили, и сан сняли, и заточению предали» (несправедливо: суд, как мы видели, был, и суд соборный). Слог послания довольно свободный и легкий.

Обращаясь к другим писателям, современным преподобному Иосифу, которые не были ни сторонниками, ни противниками его в своих сочинениях, мы находим у этих писателей то послания, то жизнеописания святых.

Послания митрополита Симона, два в Пермь к духовенству и народу и одно в Псков о вдовых священниках, нами уже рассмотрены прежде (том 6. 121–123, 320–321). Послание игумена псковского Елеазарова монастыря Памфила (1505) резко порицает языческие обычаи псковитян в ночь под Рождество святого Иоанна Предтечи, когда все жители города, мужи и жены, отроки и девицы, с бубнами, песнями, криками предавались пляскам, разным игрищам и гнусному распутству, а некоторые по лугам, лесам и болотам отыскивали смертельные травы, зелья и коренья на пагубу людям и скотам, и оканчивается убеждениями к гражданским властям Пскова, чтобы они уняли православный народ от такого идольского служения. Послания преподобного Нила Сорского имеют предметом внутреннюю подвижническую жизнь, о которой с подробностию он изложил свои мысли в известном уже нам «Уставе скитскаго жития». Два послания написал Нил к постриженнику своему Кассиану, бывшему князю мавнукскому, который пришел в Россию с греческою царевною Софиею, служил несколько боярином у Ростовского архиепископа Иоасафа и в 1504 г. скончался иноком в Угличской обители. В одном из посланий старец учит Кассиана, как бороться с помыслами, советуя для того молитву Иисусову, занятие рукоделием, изучение Священных Писаний, охранение себя от внешних соблазнов, и излагает некоторые общие наставления о послушании наставнику и прочим во Христе братиям, о смирении, терпении в скорбях, молитве за самих врагов и подобное. Во втором послании, воспоминая кратко о бедствиях и скорбях, претерпенных Кассианом от юности, о его знатных родителях, его пленении, переселении в чужую землю и желая его утешить, преподобный раскрывает ему из Священного Писания, что скорби часто наводит Господь на любящих Его, что все святые, пророки, апостолы, мученики достигли спасения путем страданий; указывает, в частности, на Иова, Иеремию, Моисея, Исаию, Иоанна Крестителя и других и выводит заключение, что если святые столько терпели, то тем более должны потерпеть на земле мы, грешники, что мы должны воспользоваться этими бедствиями и скорбями для очищения себя от грехов и своего спасения. В послании к другому ученику своему и сподвижнику, Иннокентию, основавшему уже тогда особую обитель, преподобный Нил кратко говорит о самом себе, о своей жизни вместе с ним в Белозерском монастыре, о своем поселении по окончании путешествия на Восток вне монастыря, об основании своего скита, о своих постоянных занятиях Священным Писанием, житиями святых отец и их преданиями, а потом наставляет Иннокентия исполнять заповеди Господни, подражать житию святых, хранить их предания и учить тому же всю свою братию. Еще два послания написаны Нилом к неизвестным инокам. В одном, весьма кратком, он заповедует иноку памятование смерти, скорбь о грехах, неисходное пребывание в келье, смирение, молитву. В другом, довольно обширном, дает ответы на следующие четыре вопроса, предложенные каким-то старцем: как противиться блудным помыслам, как побеждать помысл хульный, как отступить от мира и как не заблудить от истинного пути. Ответы эти, особенно два первые, преподобный почти буквально заимствовал из своего «Устава скитскаго жития».

Из житий, составленных в то время, более замечательные: житие преподобного Пафнутия Боровского и житие преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Первое написано Вассианом, архиепископом Ростовским (1506–1515), который был родным братом преподобного Иосифа Волоколамского, подобно ему принял пострижение от самого преподобного Пафнутия и долго находился под его руководством. В этом житии Вассиан поместил только то, по его собственным словам, что поведал ему брат – Иосиф, что слышал от других, старейших, учеников Пафнутиевых – Иннокентия и Исаии и что видел своими очами. Житие отличается полнотою и подробностями. Кроме обычных сведений о происхождении и пострижении святого, об основании и устроении им обители, здесь излагаются некоторые отличительные свойства его характера и деятельности, рассказываются многие случаи его прозорливости и предведения и все частнейшие обстоятельства его кончины и погребения. Житие преподобных Зосимы и Савватия Соловецких основано также на достоверных свидетельствах. Первые сведения об этих святых старцах изложены были соловецкими клириками по поручению преподобного Германа Соловецкого, который был сподвижником Зосимы и Савватия и, не умея писать сам, велел клирикам записать со слов его то, что он передавал. Этими сведениями воспользовался соловецкий игумен Досифей и, дополнив их тем, что лично слышал от преподобного Зосимы, которого еще застал в живых, и от преподобного Германа, с которым жил в одной келье, начертал по просьбе Новгородского архиепископа Геннадия более подробные записки о преподобных Зосиме и Савватии. Не довольствуясь этими безыскусственными записками, Досифей, когда ему случилось быть на Белоозере в Ферапонтове монастыре, упросил находившегося там на покое или в заточении митрополита Спиридона «изложити стройно житие начальников Соловецких» и передал ему словесно все, что знал об них, а также и свои записки. Спиридон действительно написал житие преподобных Зосимы и Савватия, и оно почти без изменений вошло в состав нашей печатной Чети-Минеи.

Спустя два с половиною года по смерти преподобного Иосифа Волоколамского прибыл в Москву афонский инок Максим Грек и внес в нашу духовную литературу новый элемент, прежде в ней не известный, – элемент научного и многостороннего образования. Доселе все наши писатели, самые даровитые и просвещенные, были не более как люди грамотные и начитанные, но вовсе не знакомые с наукою, и если обладали иногда даже обширными сведениями, то почти исключительно богословскими. И это должно сказать не об одних тех наших писателях, которые родились и воспитались в России, но равно и о тех, которые происходили из Греции, Болгарии и Сербии. Максим Грек первый явился у нас с образованием научным и с богатым запасом сведений не только в богословских, но и светских науках, какие тогда существовали. После первоначального обучения на своей родине он получил дальнейшее воспитание в Италии, бывшей тогда главным местом пробудившегося на западе Европы умственного движения и деятельности; долго жил там в своей ранней юности «у мужей, премудростию многою украшенных», слушал в разных школах «нарочитых учителей», основательно изучил языки греческий и латинский, науки: грамматику, пиитику, риторику, диалектику, древние классические литературы – греческую и римскую, системы древних философов, особенно Платона и Аристотеля, и довершил свое богословское образование на Афоне, пользуясь в продолжение многих лет богатою Ватопедскою библиотекою. Можно сказать, что в лице Максима Грека в первый раз проникло было к нам европейское просвещение, тогда уже зачинавшееся, и бросило, хотя еще слабые, лучи свои на густой мрак невежества и суеверий, облегавший Россию. Очень естественно, если Максима у нас скоро поняли как человека умного и ученого; если к нему собирались люди книжные, чтобы побеседовать с ним «о книжном», к нему обращались за советами и разрешением недоумений; если сами иерархи, сам царь требовали иногда мнения Максима по тем или другим церковным вопросам. Не удивительно, если некоторые даже преувеличивали значение Максима и считали его человеком выше своего века по уму и образованию, а другие, водясь иногда духом партии, только одного Максима и признавали человеком умным и просвещенным и без меры превозносили его переводы и исправления книг и его сочинения. Не говорим уже, как высоко ценил и сам Максим свои сочинения. Но то, что было естественно в свое время, неестественно теперь. Ныне мы можем относиться к Максиму Греку с полным беспристрастием и справедливостию и судить о нем как о человеке и как о писателе без всяких увлечений, не умаляя, но и не преувеличивая его заслуг и достоинств.