Читать онлайн «Период самостоятельности Русской Церкви (1589-1881). Патриаршество в России (1589-1720). Отдел первый: 1589-1654». Страница 101

Нельзя не отдать справедливости справщикам книг, бывшим при патриархе Иосифе: они трудились с большим усердием и напечатали столько книг (36 названий), сколько не печаталось ни при одном из прежних патриархов. Это были лица, избранные преимущественно из среды духовенства белого и монашествующего. Более известные из них: ключарь Успенского собора священник Иван, а с 1650 г. иеромонах Иосиф Наседка, главный действователь в прениях с датским королевичем Вольдемаром, внесший часть их в печатную «Книгу о вере», и протопоп черниговского собора Михаил Стефанов Рогов, составитель «Книги Кирилловой»; менее известные: архимандрит Андрониевского монастыря Сильвестр, протопоп Александро-Невского собора Иоаким, старцы: Савватий, Евфимий и Матфей и светские лица: Шестой Мартемьянов, Захарий Афанасьев и Захарий Новиков. К сожалению, эти справщики, может быть и лучшие грамотеи и начетчики своего времени, были недостаточно подготовлены к своему делу и при всем усердии исправлять книги наполнили их при печатании множеством ошибок, в которых и сами сознавались, прося себе прощения. Еще более прискорбно, что они, может быть и под давлением других, более сильных лиц, пользовавшихся доверием престарелого патриарха, привнесли в печатные книги несколько неправых мнений, послуживших впоследствии поводом к расколу, каково особенно мнение о двуперстии для крестного знамения. Мы знаем, что это мнение, появившееся не прежде 2-й половины XV в. между русскими книжниками, мало-помалу усиливаясь, было утверждено ими на Стоглавом Соборе (1551) в качестве догмата и сделалось обязательным для всех. Но проводить его в народные массы, приучить русских, чтобы они крестились двумя перстами, а не тремя, как научились креститься от предков с незапамятных времен, было весьма трудно для духовенства. Да и сами духовные могли не все относиться к новому учению сочувственно. По крайней мере есть достоверные свидетельства, что не только к концу XVI, но и до сороковых годов XVII столетия троеперстие для крестного знамения употреблялось еще в России. И из всех книг, напечатанных в Москве со времени открытия в ней типографии до патриарха Иосифа, учение о двуперстии помещено было только в одной – в большом Катехизисе Лаврентия Зизания (1627). Между тем при патриархе Иосифе распоряжавшиеся печатанием книг поместили это учение в нескольких книгах, именно: в предисловиях к Псалтири (1642) и следованной Псалтири (1642), издававшихся потом несколько раз, в «Книге Кирилловой» (гл. 14), в «Книге о вере» (гл. 9) и в малом Катехизисе. В последнем, перепечатанном с киевского издания, сделали даже порчу и там, где в подлиннике говорилось только о трех перстах для крестного знамения, поименовали их по-своему и прибавили еще о двух перстах. Чрез все эти книги, и особенно чрез Псалтирь, по которой обучалось молодое поколение, учение о двуперстии начало распространяться с необычайною быстротою, так что с наступлением 2-й половины XVII в. одни только люди престарелые продолжали еще держаться древнего, троеперстного крестного знамения и не хотели принимать нового, двуперстного. Равным образом, хотя еще Стоглавый Собор утвердил мнение о сугубой аллилуйе, во всех книгах, изданных в Москве до патриарха Иосифа, в которых только говорится об употреблении аллилуйи, обыкновенно печаталось: «Аллилуиа, трижды» или: «Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа», но издатели книг при Иосифе начали печатать: «Аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже» или: «Аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже, дважды».

Впрочем, в последние годы патриаршествования Иосифа начинался уже в деле исправления церковных книг и вообще церковности заметный поворот к лучшему. Еще в 1640 г., апреля 7-го Киевский митрополит Петр Могила «паче всех прошений своих» бил челом царю Михаилу Федоровичу, чтобы он приказал соорудить в Москве особый монастырь, в котором могли бы жить старцы и братия общежительного Киевского братского монастыря и обучать детей боярских и простого чину грамоте греческой и славянской, объясняя, что это было бы угодно Богу, честно для царского величества и во всех странах преславно, и выражал свою готовность прислать в Москву старцев с учителями, как только царю будет угодно. Но царь Михаил Федорович почему-то не воспользовался предложением Киевского иерарха. В 1645 г. приехал в Москву от Цареградского патриарха Парфения Палеопатрасский митрополит Феофан. В половине апреля он представил царю Михаилу Федоровичу патриаршие грамоты и подарки, а 27 июня прислал от себя чрез своего пристава в Посольский приказ челобитную на имя государя. Здесь говорил он, что паписты и лютеране имеют на Востоке типографии, печатают в них для греков множество книг церковных и святоотеческих, примешивая туда свои заблуждения и ереси, и тем смущают православных, а самим грекам турки по наущению от немцев не дозволяют печатать греческих книг, и, когда покойный патриарх Кирилл Лукарис завел было в Царьграде свою типографию и начал издавать греческие книги, немцы оклеветали его пред турками, и типография была закрыта. Потому митрополит и просил теперь Михаила Федоровича, чтобы он повелел завести греческую типографию в Москве и вызвал греческого учителя «учить русских детей философии и богословию на греческом языке и русском». И тогда, объяснял митрополит, будет обоюдная польза: для греков будут печататься книги без повреждений, по древним харатейным спискам, которых много на святой горе Афонской, а для русских подготовятся знающие люди, которые и начнут для них переводить эти неповрежденные греческие книги или исправлять по ним свои, еще прежде переведенные. Отправившись из Москвы уже по смерти Михаила Федоровича (†16 июля 1645 г.), митрополит Феофан встретил в Киеве «премудрого учителя», архимандрита великой Константинопольской Церкви Венедикта, у которого некогда и сам учился, и немедленно написал (от 18 октября) новому московскому государю Алексею Михайловичу письмо, рекомендуя этого ученого грека как человека, вполне способного завести в Москве греческую типографию и училище, а самого Венедикта убедил ехать для того в Москву. Венедикт прибыл в Путивль 18 февраля 1646 г., а чрез несколько времени и в Москву и подал в Посольский приказ две челобитные, в которых, между прочим, изложил сведения о самом себе. Он, как писал в челобитных, уже приезжал в Москву при царе Михаиле Федоровиче в год рождения Алексея Михайловича и получил тогда щедрую милостыню на свой монастырь святой Софии, хотя на возвратном пути милостыню ту отняли поляки. В монастыре своем он имел училище и более всего заботился «о том, чтобы образовать в нем учителей, преподав им полное церковное учение и священное богословие». И в настоящий раз он направлялся в Москву за милостынею же для своего монастыря, но был задержан в Киеве митрополитом Петром Могилою, который желал оставить его в своем великом училище для преподавания эллинского языка. Когда же митрополит Палеопатрасский Феофан объявил ему, Венедикту, что его зовут в Москву «для учения и печати», то он поспешил сюда в надежде заслужить у государя своими трудами большие милости для своей обители. И теперь он выражал полную готовность заняться в Москве обучением и печатным делом, которое знал вполне, и умолял царя и патриарха Иосифа дать ему, Венедикту, ответ, согласны ли оставить его в Москве для этой цели или нет, так как, прибавлял, «другие дают здесь совет противный, думая, что они великие мудрецы и ученые». Ответ был дан письменный и заключал в себе такого рода наставления ученому греку: таланты даются от Бога; никто не должен сам величать себя учителем и богословом, а только принимать таковую похвалу из чужих уст; святой Павел, потрудившийся более всех апостолов и высоко паривший в богословии, считал себя меньшим из всех их; особенно же при патриархе неприлично и крайне дерзко младшему по сану называть себя учителем и богословом; надобно помнить, как Господь обличал книжников и фарисеев, которые любили величать себя учителями... Венедикт, очевидно, не понравился московским книжникам, и предложение его было отвергнуто, и добрый государь, отпуская Венедикта из Москвы (в мае 1647 г.), велел только выдать ему на его монастырь своего жалованья 40 соболей.

Скоро, однако ж, и в Москве принуждены были сознать нужду в науке и в ученых людях. В 1649 г., 14 мая царь Алексей Михайлович сам писал к преемнику Петра Могилы Киевскому митрополиту Сильвестру Коссову и просил его прислать в Москву старцев-учителей, известных своим знанием греческого и латинского языков, именно: Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого, о чем еще прежде писал к Черниговскому епископу Зосиме по случаю отсутствия в то время митрополита из Киева. Побуждением к этому послужило то обстоятельство, что в Москве задумали было напечатать всю славянскую Библию и желали исправить ее предварительно не по славянским спискам, как правились доселе печатавшиеся книги, но по греческому тексту, чего московские справщики сделать были не в состоянии. Митрополит Сильвестр поспешил исполнить желание московского государя и прислал к нему из Киево-братского училищного монастыря двух честных учителей – священноиноков Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого, «на службу царскому величеству избранных», и третьего учителя и проповедника слова Божия, священноинока Феодосия Сафоновича, с просительною грамотою (от 20 июня) о милостыне Киево-братскому монастырю. Между тем один из любимцев царя, молодой постельничий Федор Михайлович Ртищев, по его царскому изволению и благословению патриарха Иосифа еще до отправления царем письма к митрополиту Коссову построил в двух верстах от Москвы, по киевской дороге, близ церкви святого Андрея Стратилата, монастырь точно такой, какого желал некогда Петр Могила. И благодаря, без сомнения, влиянию царского письма, посланного в Киев, Ртищев успел еще в том же 1649 г. вызвать в свой монастырь на жительство из Киево-Печерской лавры, из Межигородского и других киевских монастырей «иноков, изящных во учении грамматики словенской и греческой, даже до риторики и философии, хотящим тому учению внимати». Всех иноков прибыло тогда из Киева, конечно с благословения митрополита Сильвестра Коссова, до тридцати. Старцы-иноки немедленно открыли свое обучение для всех желающих, и первым в числе желающих был сам Ртищев, который дни посвящал своим служебным занятиям при дворе, а ночи нередко просиживал в своем Андреевском монастыре над греческою грамматикою и в беседах с учеными мужами. Новая наука, принесенная из Киева, произвела различное действие на москвичей. Нашлись лица, которые отозвались на голос ее с большим сочувствием и даже пожелали отправиться в самый Киев для полного своего образования, в чем и пособлял им тот же Ртищев. Но нашлись и такие, которые отнеслись к ней с большим подозрением и увидели в ней страшную опасность для веры. В 1650 г., апреля 3-го заявил окольничему Ивану Андреевичу Милославскому чернец Саул, что есть за ним государево дело, и просил про тот его извет доложить государю. Окольничий доложил, и чернец Саул сказал пред государем: «В нынешнюю зиму, 5 марта, приходили к нему, Саулу, в келью Иван Васильевич Засецкий, да Лука Тимофеевич Голосов, да Благовещенского собора дьячок Константин Иванов и между собою шептали: учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть, а боярин-де Борис Иванович (Морозов) держит отца духовного для прилики людской, а еретичество-де знает и держит». Государь велел расследовать дело. И дьячок Константин Иванов в расспросе показал (показания двух других лиц не сохранились): «Нынешнего года на масленице, дня не помню, провожали мы, Лука Голосов, Иван Засецкой да я, Константин, от Благовещенья протопопа к нему на двор и, проводив, пришли к воротней келье, к старцу Саулу, и сели на лавке. И говорили мне Лука и Иван: „Извести благовещенскому протопопу (Стефану Вонифатьеву), что он. Лука, у киевских чернецов учиться не хочет; старцы не добрые, он-де в них добра не познал, доброго учения у них нет; теперь он манит Федору Ртищеву, боясь его, а вперед учиться никак не хочет“. Да Лука же говорил: „Кто по-латыни научится, тот-де с правого пути совратится. Да и о том вспомяни протопопу: поехали в Киев учиться Перфилка Зеркальников да Иван Озеров, а грамоту проезжую Федор (Ртищев) промыслил; поехали они доучиваться у старцев-киевлян по-латыни, и как выучатся и будут назад, то от них будут великие хлопоты; надобно их до Киева не допустить и воротить назад. И так они (старцы-киевляне) всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана (т. е. Неронова и Вонифатьева, считавшихся первыми знаменитостями в московском духовенстве) и других; враки-де вракуют они, слушать у них нечего, про то ничего не знают, чему учат“. И Константин говорил: „В прошлом 1649 г., летом, поп Фома, сосед мой, спрашивал меня: „Скажи, пожалуй, как быть? Дети мои духовные Иван Озеров да Перфилий Зеркальников просятся в Киев учиться“. Я, Константин, ему сказал: „Не отпускай Бога ради; Бог на твоей душе это взыщет“. А Фома молвил: „Рад бы не отпустить, да они беспрестанно со слезами просятся, и меня мало слушают, и ни во что ставят“. Потом Лука и Иван про боярина Бориса Ивановича Морозова говорили между собою тихонько: «Борис-де Иванович держит отца духовного для прилики людской и начал жаловать киевлян, а это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям“. Киевляне, однако ж, не унывали и вместе с преподаванием наук для желающих начали принимать участие и в исправлении печатавшихся книг. Известно по крайней мере, что, когда в 1650 г. была уже отпечатана по славянским спискам книга Шестоднев, ее сличили с греческим текстом и, нашедши в ней некоторые несогласия с последним, припечатали исправления их в конце книги, чтобы всю ее не перепечатывать, – это сличение и исправления могли сделать, конечно, не московские справщики, а киевляне.