Читать онлайн «Святитель Григорий Богослов». Страница 70

Может представиться, что если подобиям приписать поэтическую образность, то чрез это смешаются произведения поэзии с ораторскими. Но это опасение напрасно, по крайней мере по отношению к стихотворениям Григория Богослова. Сила чувства, преобладающая над спокойным размышлением, обращения к самому себе, к своему сердцу, подробная живость изображений, отсутствие ученого порядка в изложении мыслей резко отличают самые догматические стихотворения Григория Богослова от простого ораторства. Даже его песнопения о мире, Промысле и душе, которые по прежним пиитикам скорее всего можно было бы отнести к философским одам, чужды отвлеченности и научного логического или систематического порядка в изложении мыслей. Касаясь слишком живых еще в сознании народа философских и манихейских заблуждений о сих предметах, св. Григорий низлагает эти заблуждения более народными присловьями и противопоставляет крайним их нелепостям живые олицетворения библейских сказаний. Особенно поражает художественностью изображений стихотворение «Об умных сущностях». И близость Ангелов к высочайшему Свету, и первоначально бывшая в них возможность падения, и зло, привнесенное в мир отпадшими ангелами, при поэтическом воззрении нашли для себя соответственные картины в видимой природе[925]. А песнопение Григория «О заветах и о пришествии Христовом» проливает ясный свет на историю иудеев и есть благоговейно-живое признание Божественного промышления о человеческом роде[926]. Правда, поэт в одном своем догматическом по содержанию стихотворении сам употребляет выражение «Так доказал я тебе Божество Духа»[927]. Но сказанное в этом стихотворении выше вовсе не имеет ни малейшего вида доказательства, так что здесь вполне можно сказать, что поэт тем более является поэтом, чем менее стремится к этой цели. Даже если это место назвать ораторским убеждением, то здесь всего более примечается не столько желание убедить других, сколько искренность собственного убеждения поэта и то простосердечие, которое невольно действует на наше сердце и так же много заключает в себе поэзии, как наставительные беседы пламенной отеческой любви или задушевные советы верного и любимого друга. Все сделанные доселе общие замечания казались необходимыми для защиты собственно догматических или, как называет их сам поэт, «таинственных песнопений». Но в остальных лирических стихотворениях св. Григория никакой критик, хотя бы он был самый придирчивый или близорукий в суждениях, не может не видеть истинно художественного достоинства или, что то же, совершенного выполнения всех условий и требований лирической поэзии. Всего же ярче в сих творениях просвечивают высшие лирические совершенства, особенно сила чувствований, подробная живописность изображений и необыкновенное искусство сатирически разоблачать софистику равнодушных к добру. Стоит поговорить о каждом из сих свойств отдельно.

Поэтическое одушевление всего более зависит от твердости убеждения, от ясности представления и от величия изображаемого предмета. Недостаток твердости в стремлении к определенной и достойной цели бывает причиной того, что у светских поэтов нередко недостает истинного вдохновения тогда, когда изображают истинно высокое; наоборот, случается и то, что самые сильные и глубокие их чувствования кажутся притворными и пустыми, потому что возбуждены бывают предметами и желаниями личной исключительности, в которых более истинный взгляд не видит ничего достойного и важного. Но Богообщение — вот единственно высочайшая цель, стремлением к которой живо был проникнут св. Григорий Богослов и на пути к которой естественно встречал сильное препятствие в виде немощей человеческих и противодействие врагов спасения. Посему, как истинно ревностный служитель этой цели, обращает ли поэт свой взгляд на Бога, или на себя, или на мир, — он с истинным смирением изображает неисповедимое величие Творца, с сердечным умилением просит Его содействия на всех стезях своей жизни, как обыкновенно просят того, без чего не сознают возможности жить; с глубокой скорбью говорит о своем бессилии и своих немощах — как обыкновенно жалуются, когда живо сознают себя виновниками собственных великих несчастий и бедствий; с сильным огорчением воспроизводит пред собой неприязненные противодействия врагов духовного совершенства — как вообще оскорбляются несправедливыми притязаниями на отнятие того, в чем сердце находит единственное наслаждение и довольство. Таким образом, стихотворения св. Григория Богослова как в своем начале прямо исходят из сильного и глубокого чувства, так и в своем продолжении и окончании проникнуты и оживлены тем же чувством. Всего чаще они превращаются в молитвенный вопль страждущей души; но при всем повторении этих чувствований, единстве предмета, вызывающего молитву, этот вопль всегда принимает разнообразное выражение — то трогательного умиления, то глубокого смирения, то твердой веры и сыновнего упования, никогда не оскудевает в своей силе и сам собой напоминает слова известного другого поэта: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв»[928]. Не менее, чем в молитве, энергия и сила чувства находят выражение в жалобах на собственную холодность сердца, однако в предыдущем[929] поэтическом изображении природы человеческой ярко просвечивает, повсюду замечается такое сильное чувство, которое при преобладании рассудка и при меньшем развитии сердца может даже представиться сентиментальностью. Нередко сила чувства выражается в великом негодовании на ничтожество предметов, обольщающих человеческое сердце; при этом речь естественно получает вид укоризненного порицания, например: «Все здешнее — смех, пух, тень, призрак, роза, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, след корабля, ветер, прах, круг, вечно кружащийся, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный»[930] и т. п. Св. Григорий так еще отзывается о настоящей жизни: «Смертным все трудно, богатство неверно, престол — кичение сновидца, быть в подчинении тягостно, бедность — узы, красота — кратковременный блеск молнии, молодость — временное вскипение, седина — скорбный закат жизни, слова летучи, слава — воздух, благородство — старая кровь, сила — достояние дикого вепря, пресыщение нагло, супружество — иго, многочадие — необходимая забота, бесчадие — болезнь, недеятельность расслабляет, чужой хлеб горек; словом, нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло, много путей, много бедственной жизни, и на каждом шагу встречаются свои скорби»[931]. Это не набор слов, но обыкновенный язык оскорбленного сердца, силящийся в самых кратких наименованиях предмета выразить все его свойства и все оттенки мыслей и общей их суммой удовлетворить требованиям чувства[932].

Иногда поэт, при особенном воспламенении сердца, делает обращения к отвлеченным и духовным предметам, представляя их как бы одушевленными и видимыми, но эти обращения, при исключительной ревности поэта о добродетели, вовсе чужды обычной у других неестественности и холодности; таково, например, олицетворение девства и супружества, мирской и духовной жизни, а также жалоба на демонские искушения. Вот как читается последнее олицетворение в стихотворениях против лукавого: «К Богу взываю. Что это? Беги от меня скорее, беги, злобный зверь, человекоубийца! Для чего тревожишь меня, не потерпев никакой обиды? Иди в своих свиней и наполняй глубины; они готовы принять тебя, низринувшегося в бездну. Но не прикасайся ко мне, иначе низложу тебя крестом: пред его державой все ужасается и трепещет от страха»; «Отойди, отойди от меня, неприязненный человекоубийца! Отойди, страшное привидение, неистовая злоба! Отойди! У меня в сердце Христос: Ему принес я в дар свою душу. Откажись от меня и беги скорее прочь! Ах! Помогите мне, Ангелы-предстатели! Ах! Ко мне приступает мучитель и тать; умоляю вас, друзья, избавьте меня от него!»; «Приходил, приходил ты ко мне, злобный, но остановлен. Как скоро заметил я дым, догадался, что будет и огонь. Сильное зловоние — явный признак змия. А я подъемлю крест. Он страж моей жизни, он связует собой весь мир и приносит его Богу. Убойся креста, отойди, не являйся вторично…»[933].

В наше время, пожалуй, для многих покажется даже странной такая сильная жалоба на демона-искусителя, но истина явления злых духов у аскетов, при их бдительном внимании к самим себе, возведена до аподиктически[934] очевидной аксиомы, и св. Григорий Богослов, конечно, неложно говорит о себе, что он и сам изгонял бесов; следовательно, ничего нет неестественного, когда он с такой жалобой отгоняет от себя диавола и, чтобы прогнать его, просит предстательства святых Ангелов.

Другое отличительное свойство стихотворений Григория — живописность, то есть такая подробность изображений, которая при полном наглядном представлении всех частных сторон мысли совсем чужда излишества и утомительности, которая и при обширности изображений умеет держаться сжатых и сильных выражений. Особенно в сем случае можно указать в качестве примера изображение суетности жизни человеческой, выгод и неудобств супружества, заблуждений язычества и языческих зрелищ, а также изображение притеснений богатыми и глубокой преданности Григорию его константинопольской паствы. Так, при изображении суеты человеческой жизни поэт сначала рисует картину довольства и счастья всем известных животных[935], а вслед за сим по контрасту представляет явления прошедшей жизни человечества[936]и неудовлетворимость высоких желаний человеческих в этой жизни. Посему по прочтении такого стихотворения в душе читателя остается самое ясное представление того, что мы здесь не дома, не в отечестве и что наша жизнь вовсе не такова, какой должна быть, несмотря на уверения крайних прогрессистов. Между тем одно прибавление — «не напрасно сотворил меня Бог»[937] — не позволяет томиться безотрадной и безнадежной скорбью. При этом само собой приходит на память известное стихотворение Лермонтова «И скучно, и грустно», хваля которое вслед за Белинским, критики истощили все свое красноречие; при сравнении со стихами Григория о суете жизни оно представляется не более как слабым произведением жалкого мечтателя. Это особенно потому, что в стихотворении Лермонтова говорится только о том разочаровании, которое бывает при апатическом пресыщении предметами страстных вожделений или которое порождается неудачей в приключениях внешней привязанности; только за это автор называет жизнь пустой и глупой шуткой. Не так изображает суету жизни св. Григорий: он горько оплакивает общечеловеческие бедствия, но в то же время совершенно покоряется Божьему Провидению. А какие сильные, впечатляющие и смелые выражения есть у св. Григория, об этом можно судить по строкам, в которых, после изображения немощи и смертности человеческой, он восклицает: «Один и тот же прах и царь Константин, и мой служитель; и горделивым то одно преимущество, что громче над ними плач, пышнее их гробница и дольше хранится на жалком камне надгробная надпись»[938].