Читать онлайн «Обожение человека». Страница 15

Вера в то, что без Бога мы ничего не можем сделать, — не молитва, а лишь приближение к ней. Молитва — активное выражение всего существа человека, который, возгоревшись божественной любовью, оставляет все, чтобы найти Бога[280]. Поэтому, по словам Григория Паламы, непрестанная молитва — постоянное и живое общение человека с Богом, возможное при приобретении человеком дара молитвы. Этот дар дается Богом тем, которые постоянны в молитве и при этом ведут подвижническую жизнь, и этот дар сохраняется в них неизменно, то сам собою увлекая ум к соединению с Богом, то отзываясь и вторя молитве устремленного к Богу ума[281]. Таким образом, непрестанная молитва рассматривается не как один из видов духовной деятельности человека, а как плод синергии человека и божественного дара, таинственно действующего в человеке.

Еще одна отличительная черта истинной молитвы — чистота. Чистота молитвы зависит от чистоты сердца и ума. Ум, не очистившийся от страстей, препятствует человеку приблизиться к Богу и воспринять благодать. Человек же, оставивший земные заботы и обратившийся внутрь себя, обретает способность воспринимать божественную милость. Он ощущает свою немощь и скорбит о ней. Христос назвал блаженными оплакивающих свои грехи, и потому такая скорбь благословенна. В аскетической традиции плач — плод божественной благодати[282], но он предполагает человеческое участие через смирение, самоукорение, несение тягот, пост, бдение и особенно молитву. Такая печаль не ведет к болезни или отчаянию, наоборот, она возрождает человека и несет мир, покой и радость его душе[283]. Появляющиеся от такой печали слезы окрыляют молитву и, соединяясь с ней, просвещают и очищают ум верующего.

Таким образом, истинная молитва — и мать, и дитя слез[284], а вся нравственная жизнь христианина — соединение его личного подвига, подкрепляемого молитвой, и молитвы, которая совершенствуется и очищается постоянным внутренним возрождением и избавлением от страстей.

Варлаам, в согласии с Григорием Паламой и его последователями, признает бесстрастие существенно важным для достижения совершенной молитвы. Однако, как уже было показано, они значительно расходятся в своем понимании бесстрастия из‑за различия в антропологических взглядах. Варлаам, придерживаясь дуалистической антропологии и считая тело сосудом души, понимает под бесстрастием смерть страстной части человеческой души и отрицает какое‑либо участие тела в молитве. Григорий же Палама, в традициях синтетической христианской антропологии, считает, что с помощью бесстрастия страстная часть души обращается от мира к Богу, и утверждает, что весь человек, душою и телом, участвует в «духовном поклонении» молитвы.

Поскольку Божественный Логос стал совершенным Человеком и обожил всю человеческую природу, человек со своей стороны должен содействовать Богу в деле обожения себя как единой душев- но–телесной ипостаси. Царство Божие внутрь нас (Лк. 17,21); Дух Божий входит в сердце человека и взывает: «Авва, Отче!» (Гал. 4,6)' В таком случае зачем человеку отделять ум от тела, а не сосредоточивать его в сердце, чтобы там с Духом Божиим молиться Богу?

Это подводит нас к душевно–телесной молитве в том виде, как она практиковалась исихастами[285]. Для достижения более полного сосредоточения ума в сердце и более глубокой молитвы они часами сидели, прижав подбородок к груди и смотря на пупок, повторяя про себя «однословную», то есть состоящую из одной фразы, молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго»[286]. Они также старались задерживать дыхание, чтобы избежать рассеяния ума и полнее сосредоточить его в сердце. Молясь таким образом, исихасты достигали видения нетварного света.

Варлаам думал, что такую молитву ввел Никифор Афонский, Григорий же Палама считал Никифора продолжателем древней традиции: «Проведя многие годы в тишине и безмолвии, а потом удалясь в пустыннейшие места Святой Горы и предавшись трудам, он передал нам извлеченное из всех писаний святых отцов делание трезвения»[287].

В другом случае Григорий Палама замечает, что Никифор не первый заговорил о способе молитвы, который Варлаам уничижительно называл «вдохами»: о нем упоминали многие духовные мужи, включая самого преподобного Иоанна Лествичника[288].

Исихастская молитва описывается главным образом в трактате Никифора «О трезвении и хранении сердца»[289] и в творении «Способ священного внимания и молитвы», приписываемом святому Симеону Новому Богослову, которое, по всей видимости, было написано в XII веке[290]. Преподобный Григорий Синаит пишет о такой молитве в творении «О том, как следует сидеть безмолвствующему во время молитвы…»[291]. Григорий Палама — сторонник исихастской молитвы, но с некоторыми оговорками. Он считает, что техническая сторона молитвы полезна в основном новоначальным, и признает, что книга Никифора написана просто и безыскусно[292]. По мнению Григория Паламы, главное в молитве — сосредоточение и «собирание» ума, а техника — лишь средство достижения сосредоточенности и обращения ума на себя.

Содержание исихастской молитвы состояло в призывании имени Иисуса Христа: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя» или просто «Господи Иисусе»[293]. Исихасты должны были повторять эту молитву непрестанно, что препятствовало рассеянию ума и способствовало непрерывному восхождению к Богу.

Человек, очистивший сердце от всех страстей, а ум — от всех попечений и помыслов, поставляет себя перед Богом посредством чистой молитвы. Такая молитва — венец и вершина всех других молитв, но это не конец духовного восхождения человека. Плодом чистой молитвы становится видение и мистическое переживание божественных тайн.

Святитель Григорий Палама в лице Божией Матери видит совершенный образец духовного восхождения. Она превосходит, как пишет святитель, пророка Моисея[294], который прежде служил для святых отцов таким образцом.

Тема нетварного света является основополагающей в учении Григория Паламы об обожении; она стала также основным пунктом «исихастских споров» в XIV веке в Фессалониках.

Понятие «света» с самого начала играло важную роль в Православии. Иоанн Богослов говорит, что Бог есть свет, и нет в Нём никакой тьмы (1 Ин. 1, 5). Христос есть свет миру, и Он посылает Своих учеников, чтобы они были светом для людей (Ин. 8,12. Мф. 5, 14—16). В Символе веры говорится, что Сын — Свет от Света. В православной гимногра- фии Бог воспевается как Свет чаще, чем как Любовь или Премудрость. Отец, Бог Слово и Дух составляют Трисиянный Божественный Свет, просвещающий всю тварь[295]. За Богом следуют ангелы как второй свет. И, наконец, разумная природа человека тоже является светом: такое представление об уме предполагается святоотеческим понятием «помрачения» божественного образа в человеке. Помрачение образа Божия в человеке — неизбежное следствие его отпадения от Бога. Поэтому возрождение человека всегда связано с обновлением и просветлением, или, по выражению Григория Паламы, с облечением в светлые ризы, которых он лишился из‑за непослушания Богу[296].

Афонские монахи–исихасты, творя чистую молитву, достигали видения божественного света. Этот свет должен рассматриваться не как тварный символ божественной славы, но как нетварная благодать и божественная энергия. Как солнце освещает мир своим естественным сиянием, так и Бог Своей энергией и благодатью просвещает людей. Обращаясь к священной истории, Григорий Палама находит множество примеров, в которых Бог открывает Себя людям как свет. Явления Божии в Ветхом Завете, сияние лица Моисея, видение первомученика Стефана, свет на пути в Дамаск и особенно свет Фаворского преображения — все это разные формы явления божественного света людям. Бог, невидимый и недоступный для приобщения в Своей сущности, в Духе становится для верующих видимым и доступным для приобщения посредством Своей энергии.

Противник исихазма Варлаам Калабрийский оспаривал не видение света как такового, а богословское объяснение этого явления. По его мнению, умный свет может быть либо Самим Богом, либо ангелом, либо очищенным человеческим умом. Варлаам вполне допускал, что исихасты могли видеть умный свет, если понимать под этим видение ангелов или их собственного ума[297]. Но он не мог и помыслить о видении Самого Бога как умного света. Отвергая различие в Боге между сущностью и энергией, он отрицал возможность истинного общения Бога и человека, отрицал он и возможность реального явления Бога. Когда Григорий Палама говорит о явлении божественной энергии, Варлаам понимает это как тварный символ, явленный Богом человеку для его духовного роста и просвещения.