Читать онлайн «Догмат искупления в русской богословской науке». Страница 23

Отмеченное в книгах протоиерея П. Светлова и священника И. Орфанитского различие между восточным святоотеческим и западным богословием в понимании искупления[452], — различие это, а не легкомысленно повторяемое ранее утверждение об отсутствии у святых отцов полного изложения этого учения следует признать выводом, принятым русской богословской наукой.

Во всех трудах, посвященных исследованию святоотеческого богословия, это так или иначе отмечается[453].

К имени Анседьма Кентерберийского вынуждены постоянно обращаться исследователи, изучающие историю догмата искупления.

«Историческая судьба Ансельмовой теории замечательна, ее основной тезис об искуплении как удовлетворении правде Божией смертью Иисуса Христа нашел себе место в богословских системах разных исповеданий: римо–католичества, лютеранства и Православия»[454].

И до настоящего времени его труд «Cur Deus homo?» остается для католического учения главным оплотом (le principal boulevard)[455].

В русской же богословской литературе оценки его системы неодинаковы.

Высоко оценивавший ее профессор М. Скабадданович полагает, что «только малая доступность для наших богословов сочинений Ансельма делает возможными те обидные для него суждения, которые смело высказываются о нем явно не читавшими его»[456].

Тем более важно и своевременно было изучение этой системы по первоисточникам.

«Лишь более или менее детальное рассмотрение сотериологических воззрений восточных и западных писателей в их исторической перспективе и в связи с общим богословским мировоззрением этих писателей может дать богослову–систематику твердую почву для раскрытия тезиса об отличительных особенностях православно–восточной и западной сотериологии и предохранить его от односторонних суждений и обобщений в этой области», — говорит профессор А. П. Орлов. Он предполагал создать ряд специальных исследований по сотериологии западных средневековых богословов, но успел окончить только два: об Ансельме Кентерберийском и о Петре Абеляре[457].

Ансельм Кентерберийский первый поставил дилемму: Necesse est, ut omne peccatum aut satisfactio aut poena sequatur, и его теория является прототипом всякого «юридического» истолкования догмата искупления, где центральной идеей представляется понятие об удовлетворении правде Божией крестной смертью Богочеловека. Поэтому нет необходимости в ее изложении[458]. Более важно суждение о происхождении и источниках этой теории, о чем высказывались в западной литературе разнообразные предположения — устанавливалась даже зависимость его системы от правовых воззрений варварских германских народов. «Весьма важное значение для историко–богословской характеристики сотериологических воззрений Ансельма имеет тот научно установленный факт, что Ансельм не знал греческого языка и что поэтому не может быть и речи о каком‑либо влиянии восточного богословия на его сотериологию, которая является, таким образом, типичным выражением именно западной богословской мысли XI века»[459].

Но «резкое противоположение взглядов Ансельма раннейшей богословской традиции не представляется основательным, поскольку почти все те элементы (понятия), из каких слагается сатисфакционная теория искупления, уже имелись в западной церковно–богословской жизни предшествовавшего ей времени[460], однако Ансельм по праву называется отцом ее, так как он первый связал ее отрывочные элементы в стройную и законченную систему, которая составила собою эпоху в истории западной сотериологии и в своих существенных чертах до сих пор господствует в католическом богословии»[461].

Сотериодогической теории Анседьма часто, хотя и не всегда справедливо, противопоставляется «нравственнопсихологическая» теория его ученика Петра Абеляра, отдельные тезисы которой были осуждены на Соборе в Сане в 1141 году[462].

Для установления времени происхождения «юридической» сотериологии важно не то, что взгляды Абеляра были отвергнуты, но то, что еще в XII веке на Западе могли иметь место сотериологические споры. Только с этого времени учение о сатисфакции как сущности искупления становится твердо установленным учением Западной Церкви[463].

Таким образом, эта система, выработанная на Западе в сравнительно поздний период, уже после разделения Церквей, и являясь «типическим выражением именно западного, католического религиозного гения»[464], не может быть выражением древнего учения Вселенской Церкви.

Попытка установления пути, по которому эта западная «юридическая» теория проникла в богословские системы Русской Церкви, имеется в книге иеромонаха Тарасия (Курганского)[465].

Тарасий устанавливает, что еще в XVI веке направление русской богословской мысли значительно отличалось от того, которое она приняла в последующее время.

«Перелом в древнерусском богословии»[466] происходит в XVII веке и состоит в прямом заимствовании у Запада готовых систем и методов богословствования.

Анализируя творения Иосифа Волоцкого, Зиновия Отенского и Максима Грека — московских богословов XVI века, автор заключает не только о соответствии содержания святоотеческим творениям, но и о их полном проникновении духом древнецерковного Предания. Как он выразился, не в одних творениях отцов, но и в богослужении и аскетическом делании «наше богословие в XVI веке носило строго созерцательный характер»[467].

Иначе характеризует он богословие киевское: утратив в силу ряда исторических условий «источник собственного учительства, западнорусские иерархи решили бороться с ересью (католичеством) ее же оружием, решили усвоить латинское богословие, откинув, разумеется, все вероисповедные особенности, указанные приснопамятным обличителем Запада блаженным вселенским патриархом Фотием. Таким образом, рационалистическая схоластика была пересажена на западнорусскую почву и легла в основу богословской науки, потому что великий патриарх Фотий не имел случая и побуждения осуждать самую схоластику и писать что‑либо об источниках и способах церковного ведения»[468].

По этой заимствованной с Запада системе были написаны «замечательные произведения»: «Большой катехизис» Лаврентия Зизания и «Православное исповедание» Петра Могилы.

Это было началом: с этого времени системы западного богословия все глубже и глубже проникали в Россию и с XVII века до настоящего времени остаются «господствующими» в русском «школьном» богословии.

«Если святоотеческое направление не исчезло в России совсем, то оно всегда представляло что‑то совсем отдельное от богословской науки. Оно проявлялось главным образом в устной проповеди, частной переписке и даже частных беседах наших наиболее просвещенных духовно иерархов»[469].

Эти свои основные мысли иеромонах Тарасий доказывает, сравнивая учение о воплощении, искуплении и Таинствах у московских богословов XVI века и киевских XVII века.

В отношении изложения догмата искупления автор устанавливает, что в творениях московских богословов XVI века, как и у восточных отцов, нет понятия удовлетворения правде Божией как сущности искупления и других признаков «юридического» понимания догмата.

Проникновение его в русское богословие в последующий период вызывается прямым заимствованием его из готовых догматических систем Запада: «В XVII столетии оно перешло через творения киевских богословов в русскую богословскую науку»[470].

«Основные мысли, выраженные иеромонахом Тарасием в его исследовании, если не вполне, то в значительной мере приложимы и к современному «школьному» богословию — в этом состоит своевременное значение его работы»[471], а также и причина того, что в настоящее время, спустя сорок лет после выхода этой книги и смерти автора, ее подверг суровой критике преосвященный Серафим (Соболев) в своем исследовании[472].

Но сама работа иеромонаха Тарасия, «школьная» по своему характеру, как кандидатское сочинение, представляет собой только «сжатый конспект громадного исследования»[473], в котором неизбежны отдельные неясные и даже неудачные выражения, незаконченность мысли, необоснованность некоторых положений и другие недостатки.

Их умело использовал архиепископ Серафим для того, чтобы обнаружить «зловредные мысли» и назвать иеромонаха Тарасия «модернистом», а взгляды его «еретическими и нелепыми» (в отношении мнения о числе Таинств, недостаточности человеческого слова для выражения Божественной истины и др.)[474].