Читать онлайн «Христианская традиция. История развития вероучения. Том 2. Дух восточного христианства (600-1700)». Страница 2

Наряду с этим обособлением — отчасти как реакция на него, отчасти как его следствие — имело место экуменическое и подчас романтическое тяготение к восточному христианству. Мартин Лютер обращался к примеру Востока, видя в нем доказательство того, что можно принадлежать к кафолическому православию, не будучи папистом. Военный конфликт между англиканами и русскими православными в ходе Крымской войны поставил вопрос если не об интеркоммунионе, то по крайней мере о взаимном погребении иноверцев. Монументальная Patrologia Graeca, опубликованная в период с 1857 по 1866 год; научная деятельность Папского Восточного института, а до его основания — отдельных римо-католических ученых, какими были кардиналы Май и Питра; издания и монографии западных византинистов — все это способствовало лучшему пониманию Востока Западом, но также и пониманию Востоком самого себя, ибо даже выдающиеся публикации греческих и русских ученых, приведенные в нашей библиографии, показывают: Восток не мог сравниться с Западом в том, что касается качества и количества научных работ. Вследствие русской революции богословы и другие интеллектуалы оказались в центрах западной мысли и жизни и принесли с собой сокровища восточной традиции, как это сделали «греческие ученые в Венеции» в канун эпохи Возрождения. Западные историки искусства были увлечены иконами и мозаиками, тогда как мыслители и писатели открыли философскую и богословскую мощь Достоевского и Толстого. А Уиль-ям Батлер Иитс писал:

…преодолев моря, я рад

Византии созерцать, священный град.

Неудивительно, что отношение Иитса ближе к оценке восточного христианства его приверженцами. Православные церкви Востока вместе с отделившимися от них «нехалкидонскими» церквами (о христологии которых речь пойдет во второй главе) считали, что у Востока особое предназначение. Восток — это восходящее солнце и его свет, Запад же символизирует «нечестивые души в глубоком аду неведения». Иерархи латинской церкви, пребывающие в своей закатной стране, могут быть отвергнуты как «епископы тьмы». И Христос также пришел с Востока. Православные и несториане были единодушны, говоря: «мы научены молиться лицом на Восток, потому что мы узнали, что Бог сотворил человека там», в Эдемском саду. По существу, Восток был источником жизни и света с самого начала. «Ex Oriente lux! Христианская церковь на земле имеет своим началом Восток. На Востоке находится Рай, местопребывание "примитивной церкви"; с Востока пришел праотец Израиля Авраам, ведомый великим обетованием Божийм; на Востоке родился Иисус; с Востока пришли к яслям Христа волхвы как посланники всего языческого мира». Как нередко напоминали своим западным оппонентам греческие богословы, по большей части именно с Востока происходят христианское богослужение и христианское вероучение. Главным символом преимущества восточного богословия над западным считался греческий язык, превосходящий другие своими возможностями выражать христианское учение с необходимой точностью. Различные доктринальные споры показали, что «нет ни одного латинского термина, который бы соответствовал тончайшим концептуальным дистинкциям» греческого богословия.

У греческого богословия есть одна особенность, которая создает немалые трудности для исторического изучения вероучительного развития. Согласно утверждениям его ведущих представителей, православное вероучение на самом деле не имеет истории, но от начала пребывает неизменным. Его несторианские и яковитские оппоненты с не меньшей силой настаивали на неизменности христианской истины. В некоторых отношениях это действительно подтверждается документальными свидетельствами. В богословии, как и в риторике, обнаруживается «существенное согласие, связывающее вместе авторов, разделенных во времени, так что в данном случае нельзя говорить собственно о "развитии", но лишь о традиции». В некоторых случаях (например, в схолиях на Дионисия Ареопагита, приписываемых Максиму Исповеднику) литературный анализ показывает, что подлинные части текста скорее всего были соединены с позднейшими добавлениями, но даже такой анализ представляется недостаточным для того, чтобы с полным основанием цитировать именно Максима. Будучи доведенным до логического предела, это представление о неизменности истины, конечно, исключает возможность написания истории вероучения в нашем смысле слова «история», — смысле, который основывается на другом представлении: что изучение процессов развития в хронологической последовательности помогает постичь прошлое. В этом томе, как и в предыдущем, мы придерживаемся в основном хронологического подхода и обращаемся к рассмотрению той или иной доктрины в тот момент, когда она приобрела историческую значимость. Однако как раннее развитие христианского учения о человеке было описано нами в связи с Августином, так же и здесь мы нарушали хронологию, обычно рассматривая предшествующую и последующую историю какого-либо учения в рамках главы, посвященной его основной исторической манифестации. Примером откровенного нарушения хронологической структуры являются главы, где речь идет о не-халкидонской христологии и об отношениях между ортодоксальным христианством И другими религиями. Обе темы требуют скорее синтетического, нежели последовательного освещения. Следует также вновь особо подчеркнуть, что нехристианские религии рассматриваются только в тех аспектах, которые были значимы для христианства, и в том ракурсе, в котором их воспринимали христиане: Христианские искажения иудейского и мусульманского учений являлись частью истории христианского вероучения, и по большей части мы принимаем их такими, какими они были.

Отношение христианства к нехристианским религиям, особенно к исламу, в не меньшей мере относится к политической и военной истории, чем к истории доктри-нальной. Подобным образом отношение православия к еретическому христианству — в спорах о двух природах во Христе или об иконопочитании — в значительной степени было вопросом политическим, а не только вероучи-тельным. Когда в VII веке разгорелся спор о том, одна воля во Христе или две, Иерусалимский патриарх Софро-ний привел Стефана, епископа Доры, на Голгофу и там обсуждал с ним меры по защите православной христологии — перед лицом мусульманской угрозы. В проповеди на Рождество 638 года Софроний сетует на невозможность в этом году соблюсти обычай и пройти путем пастухов в Вифлеем, ибо теперь нужно страшиться не пламенного меча у врат Рая, а мечей завоевателей-сарацин. Иерусалим был захвачен мусульманами в 638 году, Антиохия — в том же году, Александрия — в 642-643-м: из пяти патриар-хатов, которым, согласно восточной теории, принадлежала верховная власть над земной Церковью, три оказались завоеванными в течение пяти лет. Отсюда понятно, почему христологическое исповедание могло содержать просьбу об освобождении от «владычества тиранов и ухищрений персов… и произвола сарацин»; или почему в XI веке Антиохийский патриарх, полемизируя с латинянами и излагая в обычной для Востока манере Никейский символ веры, вдруг неожиданно анафематствует «арабских волков, разоривших все церкви».

Поэтому не нужно считать, что мы хотим умалить значимость судьбоносных исторических событий, обращаясь именно к доктринальному развитию и богословским проблемам, характерным для VII и последующих веков. Как римские гонения на христиан и их прекращение Константином мы затрагивали лишь в той мере, в какой первое определяло вероучительную реакцию Церкви на классицизм, а второе — на учение о Троице, так и теперь мы будем касаться даже таких катастрофических, принадлежащих политической и военной истории событий, как падение Константинополя в 1204-м, а затем вновь в 1453 году, только в связи с конфликтом между восточным и западным христианством или между христианством и исламом по вопросам христианского вероучения, которое мы определили как «то, во что Церковь Иисуса Христа верит, чему учит и что исповедует на основе слова Божия». Надо сказать, что конфликт с исламом стал причиной особого акцентирования связи между верой, учением и исповеданием. Никита Византийский в полемике с арабами основывался на том, «что исповедуют и во что верят среди нас, христиан»; а император и богослов Иоанн VI Кантакузин начинает свои «Апологии» против ислама таким заявлением: «Что Бог есть Создатель всего, видимого и невидимого, — этому мы научены, в это веруем, это знаем и исповедуем». Даже византийская теория о том, что император занимает в Церкви особое место, будет рассматриваться нами только как элемент экклезиологии (каковым она, несомненно, была), а не с точки зрения византийского государства и права (что также вполне законно).

Тот же принцип в подходе к использованию исторического материала будет соблюдаться и в отношении институциональной истории восточных церквей. Восточное монашество дало толчок развитию религиозной жизни на Западе посредством «Жития Антония», написанного Афанасием и очень рано переведенного на латинский язык. В социальной и политической истории Византии монахи были мощной силой, и такие институции, как Студион во времена Феодора или различные общины на «святой горе» Афон, играли весьма важную роль во многих областях византийской жизни. Одной из таких областей являлось вероучение, и потому монахи будут постоянно появляться в нашем повествовании, а порой и доминировать в нем. В то же время специфические особенности аскетической практики, несмотря на всю их значимость и существуюший к ним интерес будут играть сугубо βсπομοгательную роль. Тο же самое касается и истории богослужения, хотя богослужению в этом, втором, томе уделено гораздо больше внимания, чем в первом. Не только спор об иконопочитании но и многие другие дискуссии по доктринальным вопросам обретают своей смысл только в литургическом контексте. Однако такие темы, как эволюция греческого и сирийского богослужения или появление литургии на церковнославянском языке, останутся за рамками нашего исследования; мы жу сосредоточим внимание на богослужении как «мелодии богословия». Наконец, одной из движущих