Читать онлайн «История русской церкви (Том 7)». Страница 45

Пост, как и вообще подвиги, направленные к умерщвлению плоти и страстей, находились у русских в величайшем уважении. Кроме поста в среду и пяток каждой недели, они имели еще ежегодно четыре продолжительные поста, доселе содержимые православною Церковию. С особенною строгостию проводили пост Великий, который обыкновенно посвящали на покаяние и исповедование своих грехов. В продолжение этого поста не вкушали не только ничего мясного и молочного, но даже рыбного и никакого вина. Некоторые принимали пищу только в два дня каждой недели - субботу и воскресенье, а в остальные дни воздерживались от всякой пищи; другие принимали пищу в воскресенье, вторник, четверг и субботу, а в прочие три дня не ели ничего; весьма многие если и не воздерживались совершенно в понедельник, среду и пяток от пищи, то довольствовались куском хлеба с водою. Были и такие, которые в продолжение Великого поста не вкушали ничего горячего, приготовленного на кухне, и такие, которые принимали пищу только по закате солнца. Прочие посты проводили не с такою суровостию, но и тогда до крайности строго воздерживались от всякой мясной и молочной пищи, считая ее для себя осквернением, так что скорее согласились бы умереть, нежели съесть кусок мяса или яйцо даже в тяжкой болезни для подкрепления своих сил. Не довольствуясь соблюдением постов, обязательных для каждого сына Церкви, некоторые налагали на себя еще посты добровольные. Постились, например, три дня в неделю вместо двух, прибавляя к среде и пятнице понедельник. А иные отказывались от скоромной пищи на значительные периоды или навсегда: так, князь Семен Феодорович Курбский с юности вел жизнь необыкновенно воздержную и суровую и в течение многих лет не употреблял в пищу мяса, даже рыбою питался только по воскресеньям, вторникам и субботам. При таком взгляде на значение постов, особенно поста Великого, соединенного с покаянием и продолжительными молитвами, легко понять, как должны были русские смотреть на монашество и монахов, дававших обеты постничества, сокрушения о грехах и молитвенного служения Богу не на несколько только дней или месяцев, а на всю жизнь. И русские действительно думали, что ничем нельзя более угодить Богу, как если кто, отказавшись от всех дел мирских, примет вместе с именем монаха строгие правила и святейшие обязанности монашеской жизни. Видели, конечно, примеры худой жизни и между иноками, соблазнялись ими, иногда обличали их, но тем не менее не переставали глубоко чтить самое монашество, стремились к нему, готовы были оставить своих жен, семейства, чтобы сделаться иноками, и нужно было объяснять и доказывать, что черные одежды сами по себе не спасут человека, что можно угодить Богу и в мире, в быту семейном, живою верою и добрыми делами. Многие даже из людей образованных и знатных, сами великие князья Василий Иванович и Иван IV принимали монашество, по крайней мере пред своею кончиною, - обычай древний, сохранявшийся во всей силе. Особый вид монашества или подвижничества представляли собою юродивые, которые и пользовались особым уважением в народе, называвшем их блаженными. Они поражали народ не столько внутренним значением своего высокого подвига - отречения от собственного разума Христа ради, сколько внешним образом своей жизни. Ходили обыкновенно нагие и босые летом и зимою, в самые жестокие морозы с длинными, распущенными по плечам волосами, едва прикрытые спереди какими-нибудь лохмотьями, часто носили на шее или на средине тела вериги, проводили время большею частию во храмах и на папертях церковных и под прикрытием юродства смело говорили правду даже сильным мира. Если обличал кого юродивый, ему не возражали, а со смирением принимали обличение, если, проходя мимо лавки купца, брал из нее что-нибудь, купец радовался и считал себя угодным Богу и Его святому. Во дни царя Грозного наиболее славились два юродивых: в Москве - Василий Блаженный и в Пскове - Никола Салос. Когда скончался первый в 1552 г., его отпевал сам митрополит с Собором, а нес на плечах к могиле сам государь, несмотря на то что при жизни своей этот юродивый часто вопил на стогнах о его жестокости и притеснениях. А Никола Салос предложил царю, прибывшему на второй неделе святой Четыредесятницы казнить псковитян и посетившему его келью, кусок сырого мяса и, когда Иоанн заметил, что не может есть мяса в пост, сказал ему: "Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-либо животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?" И этим смелым обличением заставил царя одуматься и пощадить город.

Дивились иноземцы и тому, как чтили русские благословенный хлеб и святую воду. С глубочайшим благоговением принимали они в церкви из рук священника кусочки просфоры или благословенного хлеба и несли домой, чтобы разделить с теми, кто не был в церкви. Герберштейн рассказывает, что однажды, когда великий князь после охоты пригласил его к себе вместе с другими на обед в раскинутую палатку и все сели уже за стол, от внезапного потрясения палатки упал на землю Богородичный хлеб (панагия), который русские почитали и вкушали как священный и хранили в своих жилищах на высоком месте. Князь и все присутствовавшие с трепетом встали, сильно пораженные этим случаем. Немедленно позван был священник, который и подобрал упавший хлеб с травы с величайшим вниманием и благоговением. Освящение воды совершалось у русских не только в сосудах, но и в реках, и последнее освящение - в день Крещения Господня и 1 августа - происходило с особенною торжественностию и при чрезвычайном стечении народа. Как только оканчивалось это освящение, тотчас множество мужчин, несмотря ни на какой холод и мороз и на присутствие сторонних, совершенно нагие бросались в реку и трижды погружались в ней, чтобы освятиться, а женщины точно так же погружали своих детей или и сами погружались в одеждах. В то же время все спешили с ведрами и другими сосудами, чтобы зачерпнуть освященной воды, которую тут же пили и уносили в свои жилища. Святую воду русские хранили как святыню, по временам вкушали ее, окроплялись ею, окропляли свои иконы и свои домы, давали ее больным как спасительное лекарство. К царю каждое утро, как только он оканчивал свою утреннюю молитву, являлся его духовник с чашею святой воды и окроплял ею сперва образа царской молельни, потом самого царя. Эта вода каждый день приносилась новая, или свежая: ее присылали царю как священный подарок вместе с просфорою из разных сел и городов, даже весьма отдаленных, например из Новгорода, Пскова, от церквей, соборов, монастырей, где она освящаема была по случаю храмовых праздников, почему и называлась праздничною святою водою. Наиболее уважалась святая вода, освященная не чрез погружение только в нее святого креста, но вместе и чрез омовение в ней святых мощей. Когда в 1552 г. пришла в Москву весть, что в Свияжске свирепствует цинга, похищающая множество жертв, и что некоторые там предаются содомскому греху, митрополит Макарий торжественно освятил воду погружением Животворящего креста и омовением в ней святых мощей, находившихся в Благовещенском соборе, и послал ее в Свияжск, чтобы ею окропили весь город и всех его жителей. Равно и в 1557 г. тот же митрополит, посылая в Новгород богомольную грамоту об отправлении молебствия по случаю голода, послал вместе и святую воду, освященную в Москве точно таким же образом, и велел архиепископу соединить ее с тою, которую он освятит сам в Софийском соборе, и разослать по всей епархии для окропления этою водою всех православных от мала до велика.

Правда, сообщая нам все такого рода сведения о привязанности наших предков к обрядовой стороне их веры, иностранцы говорят об этом не только без сочувствия, но часто с пренебрежением, с насмешкою, даже с прямым осуждением. Да иначе и не могло быть: они были иноверцы, и преимущественно протестанты, и, естественно, смотрели на всю нашу обрядность с своей точки зрения. Но нельзя не согласиться с теми из них, которые замечали, что приверженность русских к обрядности доходила до крайности, что они приписывали обрядам слишком большую важность и что в обрядах как бы полагали самую сущность своей веры. К сожалению, изучая историю настоящего периода, мы не раз встречались с разительными фактами, подтверждающими это. Ростовский архиепископ Феодосий в навечерие Крещения Господня, случившееся в воскресенье, разрешил пост ради воскресного дня и дозволил мирянам вкушать мясо, а монахам - рыбу, и митрополит Иона с Собором архиереев присудил было лишить архиепископа за такой поступок священного сана. Чудовский архимандрит Геннадий в такой же точно день дозволил своей монастырской братии вкушать святую воду после принятия пищи, и митрополит Геронтий назвал это осквернением святой воды и велел заковать архимандрита и бросить на ледник под палаты. Сам Геронтий при освящении Успенского собора в Москве совершил крестный ход вокруг церкви не по солнцу, а против солнца, и это подняло целую бурю. Великому князю внушили, что митрополит нарушил обряд; князь прогневался и сказал, что за такие дела постигает гнев Божий; начались жаркие споры о том, посолонь или против солнца следует ходить вокруг церкви, не приведшие ни к какому решению; князь продолжал обвинять митрополита и гневался на него несколько лет; митрополит не хотел уступить и собирался уже отказаться от своей кафедры, пока князь не смирился пред ним и не испросил у него прощения. А исправление богослужебных книг Максимом Греком? Едва только он приступил к делу, как послышались голоса: "Ты, человече, своими исправлениями досаждаешь воссиявшим в нашей земле чудотворцам, они сицевыми книгами благоугодили Богу и по ним спаслись". Но такой безрассудной привязанности к самой букве богослужебных книг, по крайней мере, не разделяли тогда высшие власти, духовная и светская, по поручению которых Максим и принялся было за это дело. А пресловутый вопрос об аллилуйе, из-за которого предпринималось путешествие в Царьград, происходили такие ожесточенные споры в Пскове, являлась будто бы какому-то безымянному иноку во сне Сама Пресвятая Богородица и который порешил наконец Стоглавый Собор, заповедав всем двоить аллилуйю и назвав трегубую аллилуйю латинскою ересию? А еще более пресловутое постановление Стоглавого Собора: "Аще кто не крестится двумя персты, да будет проклят"? Прибавим к этому и учение о бороде, которому сумели у нас придать религиозный характер. Еще к концу XV и в начале XVI в. иноверцы укоряли русских за то, что они бритье бороды и усов признавали смертным грехом и ересью. На Стоглавом Соборе государь говорил: "По грехам нашим слабость и нерадение вошли в мир в нынешнее время; нарицаются христианами, а в тридцать лет и старее бреют головы, и браду, и усы, и платы и одежды иноверных земель носят - по чему познати христианина?" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 25). И Собор, назвав брадобритие латинскою ересию и ссылаясь на подложное правило святых апостолов и одиннадцатое правило Трульского Собора, которое гласит совсем о другом предмете, объявил, будто бы святые апостолы и святые отцы строго запретили брить бороду и усы и тех, которые бреют, прокляли и отлучили от Церкви (гл. 40). А вскоре после Стоглавого Собора бывший председатель его, митрополит Макарий, как бы в пояснение, почему так строго запрещено брадобритие, писал в своем известном послании в Свияжск: "О злое произволение! Сотворил нас Бог по Своему образу и подобию, и явились неблагодарные, стали ходить по плоти... накладают бритву на брады свои... Не подобает так поступать находящимся в православной вере, ибо это дело латинской ереси и творящий это делает поругание образу Бога, создавшего его по Своему образу..." Такими-то предметами занималась богословствующая мысль русских людей и самих иерархов в настоящем периоде, таким-то мнениям и учениям усвояли величайшую важность! Эта неумеренная и неразумная привязанность к обрядам и вообще к внешней стороне религии, столь свойственная людям простым и необразованным во все времена, существовала у нас и прежде, но никогда не достигла она такой степени, какой достигла теперь, по крайней мере, никогда не проявлялась так, как проявилась на Стоглавом Соборе, который не затруднился возвесть на степень догматов мнения о двуперстии для крестного знамения, о сугубой аллилуйе, о небритии брады и усов. Поистине, это догматы новые и русского изобретения, которых никогда не знала Церковь Греческая, а с нею и Русская, скорбные памятники религиозного невежества, господствовавшего у нас в XVI столетии, остающиеся и доселе излюбленными догматами русского раскола!