Читать онлайн «Под черной звездой». Страница 26

ПРОЩАЛЬНАЯ ВЕЧЕРЯ Рассказ шестой Я несчастен. А ты с твоим могуществом, кто ты?

Было уже далеко за полночь, когда мы с Терновцевым, сильно проголодавшись, вспомнили об ужине. Но так как мы спохватились слишком поздно, ресторан был уже закрыт, то нам пришлось на этот раз довольствоваться по-солдатски сухим пайком. Весь наш провиант состоял из очень скудных запасов двух беспечных холостяков: небольшого куска ветчины, нескольких тощих рыбешек, подвяленной воблы, пары ломтиков зачерствелого хлеба, да полдюжины бутылок кислого жигулевского пива. И надо было самому видеть, чтобы удостовериться, с какой почтительностью он относился к этим остаткам роскоши из полу бросовых продуктов. Нет, то не было скопидомством или скареднической жадностью "скупого рыцаря", обладателя несметного сокровища, то была укоренившаяся в нем с детства, привычка, втравленная в него, как серная кислота в железо, возможно религиозным постом, возможно условиями его социального происхождения, а может быть и длительной политической голодовкой. Честно признаться, меня и самого вначале это несколько обескуражило: как то уж не вязалось одно с другим, не верилось в его особенное донкихотство, не верилось что человек, обладавший неограниченной возможностью, был бы также, как всякий другой, естественен и не прихотлив в жизни. Правда, в поведении его я не усмотрел и грамма напыщенной, напущенной актерской наигранностью в благочестие... Не было это похоже и на благовоспитанную сдержанность ортодоксального аристократа, хотя соблюдение кодекса чести и скромности и для него было богослужебной данью и вершиной суеверного преклонения. По-видимому здесь то и крылась интересующая нас тайна его аскетического воздержания от многих земных соблазнов, иначе что могло еще мешать молодому здоровому человеку окружить себя реальным изобилием во всем, если он мог по всякой своей прихоти, как мы теперь с вами знаем из предыдущего, и пить, и есть самые дорогие заморские вина и кушанья, мог жить и не тужить, утопая в бриллиантовой роскоши. Пользуясь и славой гения, и властью короля, и не истязать себя повседневными лишениями... Но здесь дело было, по-моему, еще и в том, что Терновцев никогда не принадлежал к числу великих шарлатанов, которые всегда стремятся во что бы то ни стало заполучить для себя желанную выгоду, всегда подумывая, как бы занять повыше положение в обществе в обмен на свои очень скромные достижения в области знаний и способностей, а там хоть трава не расти... Терновцев был контрастной противоположностью всей этой бездуховной просвещенности. В отличие от "людей пользы" он бы в "миру" свободным от практического интереса, порвавший с ним и живущий своей особой жизнью в мире чистой красоты и истины, как бы совершенствуя несовершенство самой природы. Люди-гении, к которым он принадлежал несомненно, это исключительные существа. Их в мире единицы, и они всегда несчастно одиноки, потому что их образ мышления, их творчество не понятны современникам и по-настоящему оценивается их уникальный вклад в развитие общества лишь будущими поколениями. Оттого-то и находятся они в постоянном конфликте с миром практической жизни, оттого-то и мытарствуют они, что отрешаются от своих утилитарных потребностей и видят в предмете природы или продукте своего труда не материальную их сторону, а их идеи, трактуемые в плановом духе, то есть: созерцая и восхищаясь, не обладать и иметь; находя свое удовлетворение в экзотическом созерцании перехода низших материй в высшую стадию сублимации, которую лишь им, одиночкам, дано постигать как божественное откровение. Балансируя между существованием и бытием, воспринимая недоступную обычным людям сущность вещей, а не только полезные впечатления от них. Терновцев нес людям тот тайный их свет истины, который просветлял и снимал с каждого давящий на него груз грубой серой действительности и который этим своим магическим лучом пробуждал во всяком, с кем он сходился и веру, и любовь, и великодушие, и красоту. "Возрождение утраченных традиций в отечественной культуре невозможно без полного изгнания из ее сферы антинародной коммунистической идеологии", говорил он в одной из последних бесед со мной. Идеологическая секуляризация, по его словам, и привела к разрушению всех прежних человеческих ценностей и надежд. Тяга к коллективным хлябям, считал он, оборачивается для людей изживанием у них фантазии, воображения, что порождает в каждом и душевный разлад, и физическую надломленность... "И пока воля толпы, - обобщено взвешивал он, - называемая классовой борьбой, не станет лояльной, и путь ее прогрессивным, а не реакционным, о фантастической ауре возрождения, провозглашенной в "перестройке", которая должна была бы освятить всех нас своим святым огнем возращенной свободы, сблизив умы и души людей, и которая должна была бы, наконец, остановить духовное вырождение нашей нации, сделав усиленный рывок к своему перерождению, что несомненно благодатно содействовало бы и другим народам, населяющим нашу страну, к переходу в высшее свое состояние во смене старого мышления, в оценке всех других критериев жизни, нечего и мечтать. "Век мой - зверь мой", - сказанное однажды Осипом Мандельштамом еще в начале нашего столетия и сегодня продолжает висеть дамокловым мечом над грешными потомками Адама... Позади остались также крупные сибирские города, как Тюмень, Ишим, Омск, Барабинск. Приближались неумолимо и столица Сибири - Новосибирск, где на станции Терновцев должен был сделать пересадку на другой поезд, точнее, на один из поездов южного направления, следующих в сторону Алма-Аты, Ташкента, а мне следовало еще долго, долго потом в мрачном одиночестве продолжать свое межконтинентальное путешествие дальше на Восток, до самого синего моря... Пыхтя натружено, наш поезд, убивав скорость, настороженно, будто примеряясь, стал несмело въезжать в клеточную дыру - громаду железнодорожного моста через Обь. Сквозь просветы прыгающего перед глазами частокола лестничных маршей из остальных могучих швеллеров дорожного сооружения можно было видеть из окна движущегося вагона обширные плесы реки, намытые прошедшим недавно половодьем; узкие глинопесчаные косы и даже целые подводные острова, отмеченные на бурой воде полосами буями; были видны и дымные светящиеся масляные полосы тавота или солярки, что растянуто текли широким неуклюжим монстром с постоянно меняющейся своей внешней формой. Особо выделялись по обе стороны водной глади и оба крутые берега реки, захламленные всякой всячиной, начиная с бугристых завалов строительного мусора и отходов из железобетона до целых гор ржавеющей сельхозтехники, возвышающейся мрачным памятником советской бесхозяйственности, что царила и царит еще по всей стране. Вверху и внизу по течению шли и шли нескончаемые не обихоженные и замызганные "родные наши плавсредства". То были самоходные суда и буксируемые ими баржи. Загруженные: одни - контейнерами, бетонными плитами; другие - щебенкой, рубероидом, битумом, - но больше всего шло их порожняком. На всем протяжении извива реки, куда достигало зрение, не было видно ни одной настоящей яхты - парусника, а так хотелось увидеть мне, если и не современную бригантину - лайнер, то по крайности какую-нибудь завалящую самодельную яхтенку, но чтобы она была легкою и вольною под белоснежным парусом, какие плавают по морям в чужедальних странах... Где-то в соседнем купе забренчала фальшиво гитара и чей-то сиплый голос запел популярную песенку-однодневку. "Пойдем послушаем, что ли? предложил мне Терновцев. - Не настроенность инструмента невозможно как ухо режет!" - пожаловался он. "А мне так ничего, наверное, медведь на ухо наступил", - смеясь, ответил я. Выйдя в коридор, мы постучали в дверь чужого купе, где веселились подвыпившие люди. Дверь открылась и нас впустили, пригласили в гости. Компанийка из четырех человек, изрядно разгоряченная крепкими напитками, шумно потеснились, уступив нам место с краю. "Если можно, разрешите подстроить Вашу гитарку, - не садясь на диван, потянулся Терновцев к играющему "вокалисту". "Пожалуйста!" - протянул тот дешевенький свой инструмент, несколько сконфуженный и недоумевающий. Пройдя быстрым-быстрым постукиванием по всем струнам гитары большим пальцем правой руки но несколько раз кряду: сверху вниз и снизу вверх, он левой рукой стал поочередно подкручивать влево вправо каждый из семи колков струнодержателя на головке грифа гитары, добиваясь на слух более четкой гармонии ее строя. Первые же звуки аккордов, взятых им легко и непринужденно, пролили нежные заунывно-тягучие мелодии, то ли из русских народных песен, то ли из каких-то старинных романсов. Импровизированно зрелище, устроенное Терновцем прямо в коридоре вагона, было настолько адаптирующим, действенным, что казалось, проводил его никто иной как сам Иерофант из древнегреческих мистерий, открыватель святых истин и тайн, покровитель отрешенных. Особенно внушительно было его виртуозное исполнение на гитаре сложнейших пассажей с имитацией то разметелистых посвистов, так напоминающих зимнюю вьюгу в зимний вечер, и душераздирающего плача со смертным стоном из тоскливой песни зверя в морозную ночь; то обнаженной клятвы верности из весенней трели соловья, пересмешливого свиста скворца, шепелявого щебета ласточки, утомленного писка синицы, жаворонкового уговора, - даже на этом плохеньком инструменте ну просто завораживало. Да и залихватские переборы с огневыми подхватами и затухающими на миг повторами цыганских фантазий и плясок не могли не взволновать, не воодушевить всякого человека, не могли оставить равнодушными тех, кто это представление видел слышал. Не менее часа он ублажал своей артистичной игрой, проникнутой мрачной печалью, и загадочным символизмом, взбудораженных, полусонных пассажиров, высыпавших в коридор в самом неприглядном неглиже, одетых кто как, на скорую руку, по всей видимости вовлеченных в эту историю назло, вопреки их желанию каким-то новым чувством родившейся у них тайной подчиненности. Были здесь и "пришлые" из других вагонов, но они, также как и все другие "наши", сразу же становились ярыми его поклонниками и фанатичными почитателями гитары, хотя до того и были такими заурядными не личностями, пресмыкателями жизни: занудными и скучными, мало подъемными на что-либо высокое, эстетичное, утонченное... Одним словом, были такие типичные чада посредственности "эрзац совки", а преобразившись, стали вмиг людьми живыми, настоящими, с избытком эмоциональных переживаний беспокойством духа... Зашипели, завизжали тормоза, поезд словно бы запнулся раз, другой и, резко сбавив скорость, дальше еже будто плыл по инерции. Слева замелькали в окне старинные, еще с царских времен, постройки паровозного дела из красного кирпича с ажурными арками, художественно очерчивающие своими зубострочными венцами-выступами в местах проемов дверей и огромных окон у всего здания. Справа побежали серые современные привокзальные постройки ширпотреба: газетные киоски, буфеты, павильоны, обшарпанные закусочные, облупленные камеры хранения... Вынув из багажной ниши новенький компактный свой чемодан, следом за ним Терновцев достал с верхней полки и туго набитый, уже упомянутый ранее, кожаный саквояж. Опустив их рядом на пол, он посмотрел в дверное зеркало: расправил сбившийся под лайковым чернового цвета плащом на шее черный шарф, поправил съехавшую набок бляху-пряжку широкого пояса, что перехватил его стройную талию; поправил слегка на голове чудное свое каракулевое кепи, тоже черной, с высокой тульей и миниатюрнейшим козырьком. Приведя таким образом себя в порядок и оставшись довольным своим внешним видом, он взял в одну руку чемодан, в другую саквояж и устремился к выходу. На предложенную мною помощь донести что-либо из вещей до вокзала, он встал из скромности мягко отнекиваться. Тогда я не дожидаясь согласия, перехватил прямо на ходу у него ручку саквояжа, но тут же чуть было не споткнулся под его тяжестью... "Что это в нем? От чего он такой тяжелый!" - в эмоциональном западе воскликнул я и в том же духе шутя добавил: - Уж не золотишко ли намыли ямальские старатели?! "Ты же знаешь, что ни к чему мне сие пристрастие", - также фамильярно отшутился и он. И уже на полном серьезе напомнил мне, что никогда в жизни желтый дьявол не занимал его внимания ни с материальной стороны, ни со стороны тщеславия, власти... - "Представь себе, что в этом портфеле не менее двух десятков блокнотов с моими рукописями набито, - интригующе сообщил он мне, - еле втиснул их туда. Знаешь, таскать тяжело, и бросить жалко, - перефразировал он с чеченским акцентом одну очень избитую походную байку". - "А какого они содержания? - полюбопытствовал я, двигаясь вслед за ним к выходу. - Может в них есть и ответы на те вопросы, что по ночами так мучают меня", - я прочно наседал на его характер. - "Возможно и есть! - терпеливо бросил он, не оборачиваясь ко мне, наверное, только для того, чтобы я от него поскорее отстал. - Видишь ли, почувствовал мою обиду, обернулся он и стал мудрено-мудрено пояснять мне: - Там в основном запечатлена жизнь моих вещей снов и кое-что еще..." Это как бы побратимы Янусова мышления: совмещение несовместимого; это такой процесс, когда происходит пространственное совпадение временных противоположностей... Проще говоря, - тут же поправил себя Терновцев. Это результат материализованных сновидений: исключительнейшая соотносенность событий во времени: настоящего и будущего или будущего с настоящим, в общем, понимай как хочешь: ветер вечности листает наугад страницы из Книги Жизни - Мы призваны упорядочить их... - "А можно ли мне познакомиться со всем этим добром", - робко упросил я. "Теперь, пожалуй, что нельзя: поздно", - со сдержанным упрямством вымолвил он, уже стоя ко мне боком и указывая кивком головы на обширную именную вывеску на фасаде вокзальной стены, вдоль которой мы немедленно проезжали. "Вот мы, наконец, и приехали. Я всем вам уже, пожалуй, изрядно надоел", добавил он с холодной иронией на устах. Ему никто не ответил, да он ответа и не ждал, знал его заранее... Кондуктор открыл дверь вагона, и мы вступили с ним на священную когда - то для моих предков землю... Как вороны, как шакалы, готовые поживиться богатой добычей, стояли в ожидании у каждого вагона дюжие, с гладкими и нахальными рожами, милиционеры и носильщики по всей форме, во всем форменном оборудовании и с номерным знаками на груди: один - с дубинками, другие - с тележками... Удачно миновав их преграду с божьей помощью, а может и с помощью магии Терновцева, мы тут же снова очутились в "почетном" плену, но теперь уже в кольце шумной толпы ворожей - цыганок с чумазыми и оборванными детьми на руках. Не вступая с ними ни в какие "дискуссии" Терновцев молча достал из кармана деньги и дарственным жестом вначале швырнул им под ноги целую горсть одних серебряников, а следом, будто откупаясь от них, запустил веером по кругу и целую колоду красненьких ленинок, точно импровизируя знаменитую сцену Мефистофеля из бессмертной трагедии Гете "Фауст". Нет, не издевался он над ничтожеством советских "цооб политик"... Нет! Нет! Не тщеславие красование собой, не рекламирование широты человеческой натуры был этот его жест по раздаче барских щедрот; не пробуждение царского великодушия в отношении к своим верноподданным являлось его дарение, не было это и знаком благочестивых намерений коронованного вельможи, но эта была значительная, хоть и скрытая, политическая акция, проведенная великим магом, гражданином, патриотом. Как всякий здравомыслящий и самокритичный человек, он не мог не считать себя скомпрометированным, не вовлеченным в ответственность за нищету и бесправие всех своих соотечественников, независимо от того, кто они безработные, тунеядцы, дети-бездомники, немощные старики или юродивые, калеки. Не мог он, хотя бы как-то не помочь этим несчастным людям, не принять участие в их бедах, поскольку на его родине торжествовало зло и хоть и не по личной его вине, но оно торжествовало повсеместно и во всем. и он допустил его, не воспрепятствовал сговору преступного режима, не пробудил огонь свободы у сограждан, не привил им ненависть и презрение к унижению и рабству. Живое кольцо, окружавшее нас, мгновенно распалось: цыганки радостно кинулись наперегонки в разные стороны подбирать рассыпанные на землю желанные монеты и развеянные ветром по площади сов дензнаки, а мы как шли, так и шли, только посерьезневшие, помрачение. Попрошайничество для них было обычным способом существования, для нас - чудовищным оскорблением, национальным стыдом и позором России... Я проводил его до самого внутреннего зала для транзитных пассажиров, где мы и распрощались с ним как друзья - единомышленники, крепко пожав друг другу руки... Возвратясь к себе в вагон, я с ужасом вспомнил, что забыл спросить у него визитную карточку, да поздно спохватился поезд ушел... Так вот всегда бывает в нашей бешеной жизни, что все близкое нам, все дорогое для нас, мы ценим по-настоящему только тогда, когда оно становится для нас недосягаемым и в расстоянии, и во времени... Да и вообще в последующей жизни... Неописуемый восторг и именуемое воодушевление испытал я сразу же по приезде к себе домой, получив на свое имя довольно объемистую посылку. И от кого б Вы думали? Да! Да! Именно от Терновцев. И содержимое которой было??? Точно! Точно!... Состояло оно из тех самых его рабочих бумаг, что он вез тогда с собой и пузатом саквояже. Поверх тетради в посылке лежала его сопроводительная записка следующего содержания: "Все, что мы знаем о жизни, охвачено сомнением, а не уверенностью, ибо уподоблена она вся хаотичным фантасмагориям отшельника..." Внизу стояла его подпись Ма-Хроу. По-видимому, это древнеегипетское выражение было взято Терновцевым за псевдоним совсем не случайно, а со скрытым смыслом, поскольку имело оно в себе множество значений, которые во многом точно отображали его личностные эгоцентристкие качества: Мысленное творящий! Словом воплощений! Волей совершающий!