Читать онлайн «У истоков культуры святости». Страница 8

Примеров такой истинной святости древнее западное монашество явило столь же много, сколь и восточное. Помимо всем известных светочей и ду–хоносцев (св. Мартина, преп. Венедикта и др.), обильное множество малоизвестных миру угодников Божиих славили имя Господне своей жизнью в различных частях западно–христианской «ойкумены». Например, немалый сонм их подвизался на противоположной от Ирландии окраине Римской империи — в дунайских провинциях. Епископ Никита Ремесианский[144] свидетельствует, что в Дакии (нынешней Сербии) в начале V в. гористые и дикие места его епархии, где раньше обитали одни разбойники, заселило множество подвижников, проводящих ангельскую жизнь[145]. В близкой к Дакии провинции Норик также в V в. просиял св. Северин, который, по словам его жизнеописателя, принял от Бога, помимо прочих даров «исключительный дар воздержания, обуздывая плоть свою многочисленными постами и доказывая, что тело, взращенное на обильной пище, несет скорую погибель душе»[146]. Его примеру последовали многие, и св. Севрин стал устроителем монашества в этой придунайской провинции. Иноков «слуга Божий постоянно призывал следовать примеру блаженных отцов. К этому он добавил наставление в святом образе жизни и в качестве приложения оставил труд, в котором говорил не только о том, что тот, кто оставил родителей и мир, не должен оглядываться на покинутые соблазны светского великолепия, которых он, в свое время, сам избежал, но и присовокупил к словам своим ужасный рассказ о жене Лота. Напоминал он также и о том, что порывы страсти следует смирять страхом Божиим и таким же образом должно одолевать пожар телесных искушений, если по милости Господа он не был затушен обильными слезами»[147]. Жизнь и поучения св. Северина еще раз свидетельствуют, что древнее иночество, разнясь по внешним проявлениям своим, было едино по глубинной сути своей.

Таким образом, монашество, зародившееся в конце III — начале IV вв., на протяжении буквально од–ного–двух столетий быстро завоевало всю христианскую «ойкумену». Иночество утруждалось в постах и молитвах, непрестанно трудилось, вело беспрерывную духовную брань с «духами злобы поднебесной» (Еф. 6, 12). Для каждого из представителей древнего монашества само собою разумелось, что «вступающий в иноческую жизнь должен отдаться всецело воле и водительству Божиим, благовременно приготовиться к терпению всех скорбей, какие благо–угодно будет Промыслу Всевышнего попустить рабу Своему во время его земного странствования»[148]. Поэтому, всецело предавшись воле Божией, древнее иночество стало светом миру: оно утешало скорбящих, поддерживало изнемогающих и укрепляло слабеющих; с молитвой оно миссионерствовало и противостояло еретикам. Кроме того, на протяжении многих веков, особенно в смутные периоды средневековья, монастыри играли огромную роль центров духовного просвещения. «Здесь в них, среди всеобщей суматохи, люди теоретических наклонностей находили тишину и спокойствие, необходимые для мирных занятий наукою. Здесь сходилось общество высоких личностей, недовольных окружающей действительностью, и в своей мысли, в занятиях священной и частью светской ученостью находивших отраду от тяжелых давяищх впечатлений: при этом общении обменивались знаниями и суждениями, и от того здесь произрастали вопросы высшего знания, над которыми за оградой монастыря некогда было думать, здесь хранилось, развивалось и утверждалось воззрение религиозно–богословское, переходившее от одного поколения к другому. Здесь скорее всего можно было найти книжные сокровища, которые в то время были так дороги и редки, и которые нередко расхищали и уничтожали при беспокойстве и тревогах того времени»[149]. А поэтому иночество также воспаряло на самые высоты тайнозрительного богословия, постоянно размышляло над Священным Писанием и творило шедевры мировой литературы. И почти все самое лучшее, что было создано христианской культурой, вышло из недр монашества и обязано ему.

Бурное и стремительное развитие и распространение монашества в IV в. породили и особый вид древнецерковной литературы, который с некоторой долей условности можно назвать «монашеской письменностью». Условность здесь состоит в том, что, хотя сочинения, относящиеся к этому виду церковной литературы, писались преимущественно иноками и для иноков, они стали наиболее читаемыми произведениями (вместе с житиями) в христианском (особенно, православном) мире в Средние века. Родиной этой монашеской письменности, как и родиной самого монашества, может считаться Египет. Причем, несмотря на тот факт, что здесь, как и в других областях Римской империи, уже давно существовал в христианских общинах феномен «городского аскетизма», основной стимул к появлению данного вида древнецерковной литературы дало пустынножительство[150]. Наиболее примечательной и характернейшей особенностью этой монашеской письменности является то, что она как бы «выросла» из Священного Писания, будучи ответвлением от мощного древа его[151]. Вся монашеская культура зиждилась на священных глаголах: ими монахи напитывались и во время богослужений, и пребывая уединенно в своих келлиях, когда либо произносили на память, либо читали их, постоянно пребывая в благодатной атмосфере богооткровенных словес[152]. Такое постоянное занятие Словом Божиим вело к непрестанному духовному обновлению и преображению древних иноков, позволяя йм восходить от силы в силу[153]. Данная сущностная черта была свойственна не только монашеству восточному, на всех этапах его становления[154], но и западному, о чем ярко свидетельствует ранняя бенедиктинская традиция, где чтение Священного Писания (вкупе с творениями святых отцов) и размышление над ними являлось непременным условием иноческого жития[155]. Писание в обоих своих частях (Ветхом и Новом Заветах) являлось основой и руководителем всей жизни древних монахов[156]. Естественно, что ветхозаветные и новозаветные святые служили для них образцом (блаж. Иероним даже говорит о «монахах Ветхого Завета»); особенно это относилось к пророку Илие и его ученику Елисею, которые, начиная с «Жития преподобного Антония», рассматривались в качестве одного из высших примеров подвижнической жизни[157]. По общему мнению творцов древнецерковной (и древнемонашеской, естественно) письменности, Илия, будучи «прообразом Христа» (typum Christi), вместе с другими ветхозаветными святыми (Авраамом, Моисеем, Давидом и др.) как бы «предуказывал» на высший образец всякой святости — Господа и Его Апостолов. Поэтому вполне закономерно, что древние иноки стремились целиком и полностью жить по–евангельски, черпая вдохновение для своих подвигов и трудов в Священном Писании[158]; кстати сказать, русское иночество в этом отношении, как и во множестве других, следовало славным образцам древних отцов–подвижников[159]. Наконец, можно констатировать, что церковное Предание[160], прежде всего «Предание старцев», мыслилось в неразрывном единстве со Священным Писанием, вследствие чего в монашеской культуре письменная и устная традиции сплелись воедино, часто сливаясь почти до неразличимости[161].

Органичной частью этой единой и как бы «уст–но–письменной традиции» являлось толкование Священного Писания, которое обычно носило характер преимущественно «жизненно–практической экзегезы», имея своей главной целью духовную пользу на–зидаемых; впрочем, такой «практический характер» этой экзегезы не препятствовал использованию иносказаний и определенной утонченности толкований у древних иноков [162]. Причем, отцы–пустынники постоянно подчеркивали необходимость благоговейно–осторожного подхода к священным глаголам: лучше смолчать и не высказывать своего мнения относительно них, чем с дерзновенной опрометчивостью безблагодатных глупцов пытаться «глубокомысленно интерпретировать» Писание, впадая в тяжкий грех «отсебятины»[163]. Примечательно в этом плане одно повествование о преп. Антонии: «Пришли однажды старцы к Авве Антонию и с ними был Авва Иосиф.

Старец, желая испытать их, предложил им изречение из Писания и стал спрашивать каждого, начиная с младшего, что значит это изречение? Каждый говорил по своим силам; но старец каждому отвечал: нет, не узнал. После всех он говорит Авве Иосифу: ты что скажешь об этом изречении? Не знаю, отвечал Иосиф. Авва Антоний говорит: Авва Иосиф попал на путь, когда сказал: не знаю»[164]. Такое «экзегетическое смиренномудрие» рождалось опытом подвижничества; данный же опыт, а также «равнодушное отношение ко всему земному и ревность к славе небесной, стремление построить всю жизнь на началах, указанных Самим Словом Божиим, давало подвижнику высшее, так сказать* разумение истин Писания и проникновение в его дух» [165]. Это благоговейное проникновение в дух Священного Писания и хранение его, постоянное смиренномудренное размышление над ним и живое церковное Предание, струящееся вместе с Писанием в едином русле великой реки Православия определили духовный мир и древнемонашеской культуры вообще, и монашеской письменности, в частности.