Читать онлайн «Марк Аврелий и конец античного мира». Страница 37

Дело Аттала не было единственным. Число обвиняемых росло с каждым днем. Легат счел долгом написать императору, который в половине 177 года был, по-видимому, в Риме. Для подучения ответа потребовались недели. В этот промежуток времени, заключенные избыточно наслаждались мистическими радостями. Пример мучеников оказался заразительным. Все открекшиеся от Христа раскаялись и потребовали нового допроса. Некоторые христиане сомневались в действительности подобных обращений; но мученики решили вопрос, протянув руку отступникам и сообщив им часть бывшей в них благодати. Признали, что в подобных случаях живой может вновь оживить мертвого; что в великой общине церковной имевшие слишком много ссужали недостаточных; что извергнутый из церкви, как недоносок, мог некоторым образом в нее возвратиться, быть зачат вторично, вновь припасть к девственным сосцам и восстановить связь свою с источниками жизни. Таким образом, истинный мученик был постигаем, как имеющий власть заставить дьавола изрыгнуть из своей пасти тех, которые были уже пожраны. Это особенное право было правом снисходительности, прощения и христианской любви.

В лионских исповедниках поразительно было то, что слава их не ослепляла. Их смирение равнялось их мужеству и их святой свободе. Эти герои, которые по два и по три раза исповедывали свою веру в Христа, которые не устрашились зверей, тело которых было покрыто ожогами, ссадинами, язвами, не смели называть себя мучениками, не позволяли даже, чтобы их так называли. Если кто из верующих, письменно или устно, так их называл, они его тотчас останавливали. Наименование мученика, они присвоивали, во-первых, Христу, свидетелю верному и истинному, перворожденному из мертвых, первоучителю жизни в Боге, и после него тем, которые уже сподобились умереть, исповедуя веру; так что их звание было как бы утверждено печатью и юридической скрепой. Себя же они считали лищь скромными и смиренными исповедниками, и просили своих братьев непрестанно о них молиться, чтобы они сподобились хорошего конца. Они не только не превозносились перед бедными отступниками, не проявляли высокомерия и суровости; как чистые монтанисты и, позднее, некоторые мученики III века, но, напротив относились к ним с материнским чувством и непрестанно проливали о них слезы перед Господом. Они никого не обвиняли, молились за палачей, находили для всех проступков смягчающия обстоятельства, прощали и не предавали проклятию. Некоторые ригористы считали их слишком снисходительными к отступникам. Они отвечали примером св. Стефана: "Если он молился за тех, которые побивали его камнями, то может ли быть не позволено молиться за своих братьев?" Напротив, здравые умы поняли, что именно милосердие заключенных составлядо их силу и доставляло им торжество. Они постоянно проповедывали мир в согласие и потому оставили после себя своей матери церкви и братьям своим не прискорбнейшие терзания, не раздоры и ссоры, как некоторые, хотя и мужественные исповедники, а лишь отраднейшие воспоминания радости и совершенной любви.

Здравый смысл исповедников был столь же замечателен, как и их мужество и доброта. Они сочувствовали монтанизму, в виду проявляемого им энтузиазма и рвения к мученичеству; но порицали его крайности. Алкивиад, вкушавший только хлеб и воду, был в числе заключенных и хотел продолжать такое питание в тюрьме. Исповедники неодобрительно отнеслись к этим страняостям. После первого боя в амфитеатре, Атталу было видение. Ему открылось, что путь Алкивиада неправильный и что он напрасно с преднамеренностью избегает того, что создано Богом и таким образом причиняет соблазн своим братьям. Алкивиад дал себя убедить и с этих пор стал есть все безразлично, воздавая за все благодарение Богу. А заключенные полагали, что имеют в среде своей постоянный источник вдохновения и непосредственно получают внушения св. Духа. Но то, что в Фригии приводило лишь к злоупотреблениям, здесь становилось побуждением к геройству. Лионцы монтанисты по рвению к мученичеству; но они глубокие католики по умеренности и отсутствию всякой гордыни.

Ответ императора, наконец, прибыл. Он был суров и жесток. Всех упорствующих в вере повелено было казнить, всех отрекшихся освободить. Подходил великий годовой праздник, справляемый у алтаря Августа, при участии представителей всех племен Галлии. Дело христиан оказывалооь очень кстати, для придания этому празднику особого значения и торжественности.

Чтобы поразить умы, устроили род театрального судилища, куда торжественно привели всех заключенных. Их спрашивали только, какой они веры? Тем из назвавшихся христианами, которые, по-видимому, имели права римского гражданства, тут же рубили головы; прочих оставили ддя зверей; некоторые были, однако, помилованы. Как и следовало ожидать, ни один из исповедников не проявил слабости. Язычники надеялись, по крайней мере, на то, что бывшие отступники возобновят свои противохристианские заявления. Их допрашивали отдельно, чтобы оградить их от воздействия восторженности прочих, указав на немедленное освобождение, как последствие отречения. Это был решающий момент, сильнейший натиск боя. Сердце верующих, бывших еще на свободе и присутствовавших при этой сцене, замирало от страха. Фригиец Александр, известный всем, как врач и пылавший безграничным рвением, стоял как можно было ближе к судьям и делал допрашиваемым энергические знаки головой, чтобы побудить их к исповеданию веры. Язычники сочли его бесноватым; христианам его кривляния напомнили муки деторождения, вторичного рождения отступников, возвратившихся в лоно церкви. Александр и благодать восторжествовали. Кроме небольшого числа несчастливцев, запуганных пытками, отступники отреклись от прежних показаний и объявили себя христианами. Язычники рассвирепели. Александра назвали виновником этих преступных отречений, арестовали его и привели к легату. "Кто ты?" спросил тот. - "Христианин", отвечал Александр. Раздраженный легат приговорил его к растерзанию зверями. Казнь была назначена на следующий день.

Возбуждение толпы верующих было так велико, что их гораздо менее заботила предстоявшая ужасная смерть, чем вопрос об отступниках. Вновь отрекшиеся внушали мученикам крайнее отвращение. Их назвали детьми погибели, негодяями, опозорившими церковь, утратившими последше остатки веры, уважения к брачному одеянию и страха Божия. Напротив, загладившие нервоначальную вину были воссоединены с церковью и вполне с нею примирены.

Утром 1 августа, в присутствии всей собравшейся в амфитеатре Галлии, ужасное зрелище началось. Народ особенно интересовался казнью Аттала, который, после Пофина, казался истинным главой лионского христианства. Неясно, почему легат, отнявший его в первый раз у зверей, как римского гражданина, теперь мог его отдать на растерзание; но факт несомненен. Аттал и Александр вступили первыми на арену, усыпанную песком и тщательно пройденную граблями. Они героями вынесли все пытки, орудия коих были установлены на арене. Александр не произнес ни единого слова, ни разу не вскрикнул; сосредоточенный в самом себе, он беседовал с Богом. Когда посадили Аттала на раскаленный докрасна железный стул и его тело, обгорая со всех сторон, издавало отвратителышй зловонный дым, он сказал народу по-латыни: "Вы людей пожираете, а мы ничего дурного не делаем". Его спросили: "Как зовут Бога?" Он отвечал: "У Бога нет имени, подобного человеческим именам". Обоим мученикам дан был смертный удар после того как истощены были все ужасы, какие сумела изобресть римская жестокость.

Празднества продолжались несколько дней; и ежедневно бои гладиаторов приплавлялись пытками христиан. Вероятно, что жертвы выводились попарно, и каждый день умерщвляли одну или несколько пар. Сюда же, на арену, ставили тех, которые были помоложе и предполагались слабыми, чтобы вид страданий близких устрашил их. Бландина и пятнадцатилетний юноша, по имени Понтик, были оставлены для последнего дня. Таким образом, они были свидетелями всего выстраданного другими, и ничто их не поколебало. Ежедневно возобновлялись попытки уговорить их; старались заставить их поклясться богами. Они отвергали это с презрением. Озлобленный народ забыл всякий стыд и жалость. Бедную девушку и ее юного друга подвергли всему гнусному циклу пыток, бывших на арене. После каждого испытания им предлагали поклясться. Бландина явила сверхчеловеческую высоту души. Она никогда не быда матерью; этот ребенок, которого пытали на ее глазах, стал ее сыном, рожденным в мучениях. Думая единственно о нем, она шла с ним на каждое новое истязание, ободряя и уговаривая его выдержать до конца. Зрители видели это и были поражены. Понтик умер, вынеся полностью весь ряд мучений.

Из всей священной рати оставалась одна Бландина. Она торжествовала и сияла восторгом. Она считала себя матерью, видевшей победу всех своих сыновей и представившею их для увенчания Великому Царю. Эта смиренная служанка явилась вдохновительницей геройства своих товарищей. Ее пламенная речь возбуждала и поддерживала слабые нервы и замирающие сердца. Поэтому она устремилась к пыткам, перенесенным ее братьями, как бы на брачный пир. Мысль о славном и близком исходе всех испытаний заставляла ее плясать от радости. Она сама пошла на крайнюю оконечность арены, чтобы не лишиться ни одного из нарядов, которыми пытки должны были украсить ее тело. Начали жестоким сечением, которое истерзало ее плечи. Потом выпустили зверей, которые только покусали и поволокли ее. He освободили ее и от гнусного раскаленного стула. Наконец, затянули на ней сеть и выпустили на нее разъяренного быка, который поднял ее на рога и несколъко раз ее подбрасывал, так что она падала на землю всею тяжестью. Но блаженная уже ничего не чувствовала; она наслаждалась высшим блаженством, внутренно беседуя с Христом. Пришлось и ее добить, как прочих замученных. Толпа, наконец, пришла в восхищение. При выходе только и было разговоров, что о бедной рабыне. "Правда, - говорили галлы, - никогда на нашей земле женщина столько не страдала!"