Читать онлайн «Первые апостолы». Страница 28

При всем том Филиппы все же остались любимым детищем Павла. В большой общине фессалоникийцев он чувствовал себя не так свободно, как раньше, и снова предпочел "трудиться днем и ночью" ради хлеба насущного, чтобы не быть в тягость церкви. Впрочем, его забота о душах не уменьшилась. Он вошел в тесное общение со многими фессалоникийцами и руководил ими, как он сам выражался, "словно отец".

x x x

Церковь Фессалоники дала не только новых сподвижников Павлу из числа бывших язычников, но и была первой, которая испытала притеснения от римских властей. Начало им положили начальники местной синагоги.

Люди эти скоро убедились, что Павел и Сила представляют не просто одну из иудейских сект, а какое-то новое движение, которое активно привлекает язычников, и в то же время оно не языческое, а опирается на Библию.

Понимая, что они упустили момент принять меры против еретиков внутри собственной общины, начальники подкупили сброд, слонявшийся у гавани, и всевозможных "негодных людей", готовых всегда пошуметь на улицах, чтобы те подали жалобу на миссионеров. Толпа, узнав, что Павел и Сильван живут у некоего иудея Ясона, вломилась к нему, требуя их выдачи. Но, поскольку проповедников там не оказалось, схватили самого Ясона и с криками повели к городским властям. Его обвинили в том, что он дал приют людям, которые сеют смуту по всему государству. На первых порах магистрат ограничился тем, что отпустил Ясона под денежный залог, но впоследствии начал репрессии против сторонников нового учения. "Вы стали, братья, - писал ап. Павел, подражателями церквей Божиих в Иудее, потому что выстрадали от соплеменников то же, что и они от иудеев"[5].

Не желая, чтобы миссионеры были арестованы, фессалоникийские христиане ночью отправили их в Верию, городок, находившийся километрах в десяти от порта. Тамошние иудеи были, по выражению Луки, "благороднее фессалоникийских". Они "приняли слово со всяческим усердием", и многие из них обратились. Однако враги не собирались оставлять Павла в покое. Они послали своих людей в Верию, чтобы помешать проповедникам. Там применили уже испытанный метод - подстрекательство горожан. Апостол сознавал, что верийские христиане еще нуждаются в наставниках, поэтому он поручил их Сильвану и Тимофею, а сам в сопровождении группы македонян направился на восток к морскому берегу.

Из Деяний не ясно, хотел ли он сбить преследователей с пути или действительно решил продолжать путешествия морем[6]. Но так или иначе он достиг Греции, которая у римлян именовалась провинцией Ахайя.

Поражение в Афинах

Если в Македонии апостол встретился с новым для него латинским миром, то Афины, куда он пришел поздней осенью 50 года, должны были поразить его еще больше. Это была уже истинная Эллада, без чужеземных примесей, гордая своим великим прошлым. Правда, пора ее расцвета осталась далеко позади. Междоусобицы и нашествия завоевателей разорили страну, население поредело и обнищало. Проходя по узким грязным переулкам Афин мимо обшарпанных одноэтажных домов, Павел повсюду видел печать упадка. Только окруженная кипарисами седая скала Акрополя господствовала над городом, напоминая о славе героических времен.

Впрочем, Тарсянину слава эта мало что говорила. Он с самого начала почувствовал себя в Афинах неуютно и, отпуская провожатых, настоятельно просил их, чтобы Сила и Тимофей пришли за ним следом - по возможности скорее. Он уже давно не жил один, да еще в чужом городе, и привык, чтобы рядом с ним всюду были спутники.

В ожидании друзей, тревожась за судьбу дорогих его сердцу македонских общин, Павел уныло бродил по Афинам. В центре города буквально на каждом шагу он видел статуи богов и героев, все еще величественные, несмотря на потускневшие краски. У апостола они, однако, не вызывали ничего, кроме возмущения. Никогда еще символы язычества не обступали его таким плотным кольцом. В довершение всего он ощущал, что снова приближается приступ его хронической болезни.

Тем не менее апостол долго не мог оставаться в бездействии. Нужно было сделать попытку и в этом городе идолов.

Встреча с евреями в маленькой афинской синагоге прошла мирно, но бесплодно. Больше заинтересовала Павла Агора, главная площадь Афин. Он наблюдал, как по ней группами прохаживались студенты и "туристы", как философы и ораторы, расположившись в тени портиков, собирали слушателей. Это был своего рода древний Гайд-парк, место свободного обмена мнениями.

Хотя философский гений Афин к тому времени поблек, имена и книги великих мудрецов здесь не были забыты. Их наследие изучали, вокруг их идей велись споры. Когда-то в этом городе жили и работали Анаксагор и Сократ, Платон и Аристотель. Они размышляли о тайнах природы, познании, Высшем Начале, о бессмертии души, о добродетели. Потом их сменили стоики и эпикурейцы, больше интересовавшиеся практическими моральными вопросами морали; скептики и киники, которые подвергали осмеянию все привычные устои. Но в то время, когда в Афинах оказался апостол Павел, там уже не было значительных философов. Усталость мысли проявилась и в самом подходе к проблемам. Красивую фразу стали ценить больше, чем глубокую и оригинальную идею. Философские диспуты, не затихавшие на Агоре, походили скорее на словесный спорт. Лука, видимо хорошо знавший столицу Ахайи, метко обрисовал основное настроение умов, падких на интеллектуальную моду. По его словам, афиняне и посещавшие город иностранцы "ничем другим не заполняли свой досуг, как тем, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое".

Не без смущения отважился Павел войти в контакт с этой публикой, исполненной снобизма и склонной к язвительным шуткам. Сам того не подозревая, он последовал примеру Сократа: начал гулять по Агоре и вступать в разговор со случайными людьми. Через несколько дней им заинтересовались последователи стоической и эпикурейской школ. Они заметили, то Павел знаком с некоторыми элементами их доктрин[7]. Но основной дух его бесед показался афинянам настолько странным, что они не могли взять в толк, чему он учит.

- Что хочет сказать этот болтун? - насмешливо спрашивали одни.

- Кажется, это проповедник чужих богов, - откликались другие.

Слова "Иисус" и "Анастасис", Воскресение, они приняли за имена иноземных божеств.

Но все-таки Павел дождался дня, когда смог выступить перед большим собранием афинян. Городской совет - Ареопаг, заседавший на Ареевом холме, согласился выслушать странствующего иудейского философа. Ареопаг ведал религиозными делами. В старые времена за проповедь новых богов можно было жестоко поплатиться, но теперь общественный климат был иной. Совет едва ли собрался с серьезной целью: более вероятно, что его члены лишь хотели доставить себе маленькое развлечение.

Павел же, напротив, подошел к делу вполне серьезно: с волнением и надеждой готовился он произнести речь перед этой столь необычной для него аудиторией. Ведь прежде он имел дело только с "варварами" и плебеями из провинций.

Высокий холм Арея находился близ Акрополя. Когда Павел по каменным ступеням поднялся на площадку, перед ним развернулась широкая панорама: с одной стороны голубое море, с другой - горы, а между ними на равнине столица Эллады. Парфенон с окружавшими его постройками был теперь как на ладони. Огромная статуя богини поблескивала, отражая солнце.

В этом месте, где все еще билось сердце древнего язычества, апостол не мог говорить так, как говорил прежде. Нужно было найти хотя бы что-то общее, какую-то точку соприкосновения с греками. Но Павел пошел на еще более смелый шаг. Он дал понять, что возвещает им не "чужое божество", а того Бога, Которого сами эллины смутно чувствовали.

Отправной темой своей речи он сделал алтарь, замеченный им в городе, алтарь, посвященный "неведомому богу" или "неведомым богам"[8]. Такие жертвенники народ ставил, когда не знал, какое божество благодарить или умилостивить. В глазах Павла он был символом духовных поисков язычества. "То, что вы, не ведая, чтите, я возвещаю вам", - сказал он.

Кто же этот таинственный Неведомый? Он есть, - продолжал апостол, "Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он - Владыка неба и земли - не обитает в рукотворных храмах, и служение Ему воздается не руками человеческими, словно Он имеет в чем-то нужду. Он сам дарует всем и жизнь, и дыхание, и все. Он произвел от одного весь род человеческий, чтобы обитали по всему лицу земли, предустановил сроки и пределы их обитанию, чтобы искали Бога, не коснутся ли они Его и не найдут ли, хотя Он недалеко от каждого из нас. Ибо в Нем мы живем и движемся и существуем. Как и некоторые из ваших поэтов сказали: "Ведь мы Его род"[9].

Все это пока мало отличалось от того, чему учили философы. Павел намеренно сослался на эллинских поэтов, желая показать, что и им была ведома какая-то часть истины. Однако апостол пришел сюда не для того, чтобы повторять общие места стоицизма или платонизма. Ведь даже его слова о том, что Бог не тождествен идолу, произведению искусства, были уже привычны эллинам. Так считали, в частности, киники.