Читать онлайн «Сын человеческий, с илюстрациями». Страница 67

Исследования такого рода дали немало результатов, поэтому метод Дибелиуса пользуется успехом и в наши дни. Однако подходить к нему следует с осторожностью. Ценность его снижается субъективностью критериев, к которым прибегают для оценки того или иного раздела Евангелия. Здесь мы вступаем на зыбкую почву догадок, домыслов и весьма проблематичных выводов. А главное - школа “истории форм” явно преувеличила творческую роль первохристианских общин. Фактически им приписывается все, что мы имеем в Евангелии. Это крайне спорное положение, тем более что о самых ранних общинах мы осведомлены плохо. Получается, что одно неизвестное ищут через другое. Кроме того, большую часть текстов удавалось подогнать под один “чистый жанр”, лишь прибегая к натяжкам (например, притча о талантах имеет и назидательный, и эсхатологический смысл).

К тому же направлению, что и Дибелиус, принадлежал протестантский теолог и экзегет Рудольф Бультман (1884-1976), оказавший большое влияние на современную новозаветную науку.

Когда в Германии одни хотели представить Христа мифом, а другие - “арийцем”, Бультман проводил глубокое исследование фона евангельских событий. Он соглашался с тем, что христианство испытало на себе сильное воздействие идей эллинизма, но считал, что подлинная вера не может быть поколеблена от признания этого факта[183].

Бультман справедливо указывал, что Евангелия - не “биографии”, составленные беспристрастными историками для любознательных читателей, а свидетельства веры. Эта мысль, которая была уже давно высказана многими экзегетами, находит свое подтверждение в самом Новом Завете. “Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его” - эти слова Иоанна можно было бы поставить в качестве эпиграфа ко всем четырем Евангелиям. Они предназначены быть не хроникой или историческим трудом, а благовестием о Спасителе мира. Поэтому литературная критика не может умалить животворящей силы евангельского Откровения. Пусть даже какие-то детали предания будут признаны легендарными, познание Бога через Иисуса Христа не зависит от решения этих чисто научных, исторических проблем. Вера живет в иной плоскости, нежели наука.

По мнению Бультмана, задача толкователя Евангелия состоит в том, чтобы перевести религиозный опыт первохристиан на язык современного человека[184]. В Писании следует вычленять самую суть, а не искать в нем только факты.

Этот подход, который Бультман не совсем удачно назвал демифологизацией, применялся церковными экзегетами еще в первые века христианства (термин “демифологизация” неудачен хотя бы потому, что “миф” в философском смысле слова есть неизбежная форма для выражения сверхрассудочных истин. Каждое мировоззрение подразумевает некие аксиомы или постулаты, которые являются “мифическими”, и, следовательно, по-настоящему демифологизировать человеческое сознание невозможно). Сам Бультман называл себя продолжателем Отцов Церкви, в частности, тех из них, что следовали аллегорическому способу толкования Библии[185]. Этот способ успешнее всего прилагается к Ветхому Завету, поскольку в его основе лежит определенная система метафор, символов и иносказаний. Особенно это касается первых глав Книги Бытия, толкуя которые важно прежде всего сформулировать учение, преподанное священным автором в виде сказаний.

Евангелия также нередко говорят о тайнах, не поддающихся чисто внешнему, историческому описанию (например, рассказ св.Луки о Благовещении)[186]. В подобных случаях метод Бультмана частично применим. Однако сам ученый идет гораздо дальше. Будучи приверженцем экзистенциальной философии, он полагает, что для души, обращенной к Богу, “историческое” играет второстепенную роль. На этом основании он не только вычеркивает все чудесное из евангельской истории, но по сути дела рассматривает почти каждое ее событие как “идеальную картину”, то есть фикцию, созданную для разъяснения или обоснования той или иной мысли.

Бультман по существу ставит под сомнение достоверность всего, что мы знаем о земной жизни Христа. Как Швейцер и Дибелиус, он оправдывает свой взгляд тем, что “исторического Иисуса” нельзя отделять от благовестия первых христиан.

В какой-то мере это справедливо: Евангелия возникли тогда, когда Церковь уже более тридцати лет жила, боролась, страдала и свидетельствовала о Господе. Именно она принесла в мир веру в Распятого и Воскресшего. Но означает ли это, что Евангелие - лишь цепь аллегорий, мифов и символов?

Разумеется, если о Христе сказано, что Он “вознесся на небо”, мы не должны понимать эти слова в том смысле, что Он переместился в мировое пространство. “Вознесение” - конкретный образ, указывающий на переход Богочеловека в иной план бытия, на конец Его земного служения. Но почему нужно считать “символом” посещение Иисусом Марфы и Марии, мытаря Закхея, фарисея Симона или Его споры с иудейскими книжниками? Какие есть доказательства в пользу того, что крещение на Иордане или вход в Иерусалим - просто аллегории? Да, Евангелие - книга веры, но это не дает нам права смотреть на него лишь как на образное изложение первохристианского богословия.

Наш известный леворадикальный богослов свящ.Сергий Желудков метко называет Евангелия “иконами Христа”[187]. Однако это сравнение никак нельзя считать исчерпывающим. Икона вся символична, условный язык ее предназначен только для передачи незримой реальности. Она “мифологична” в высоком смысле этого слова, если называть “мифом” конкретно-образный язык, указывающий на горний мир. На иконах евангельские события происходят как бы вне исторического времени и географического пространства, что подчеркивает их непреходящий характер.

Евангелия же отнюдь не таковы. Говоря о вневременном, евангелисты почти никогда не покидают земной почвы, и их рассказы органически вписаны в живую картину эпохи. Как показали израильские историки Иосиф Клаузнер и Давид Флюссер, описанная в Евангелиях жизнь Христа отражает не поздние воззрения христиан, а иудейский мир I века[188]. Почему в них говорится о таких незначительных городках, как Капернаум, Хоразин, Вифсаида, Магдала, Кана? Никаким “символом” этого не объяснишь. Почему они касаются споров о Законе, жертвах и Храме, которые утратили интерес для христиан второго поколения? Только потому, что их постоянно вели люди, окружавшие Христа. По этой же причине в Евангелиях упомянуто о мытарях, налогах, платимых Риму, о чистом и нечистом, о юридических правах Синедриона и т.д.

Все сообщения Нового Завета об Ироде Антипе и Пилате, первосвященниках и прокураторах, партиях и сектах, о политической и религиозной обстановке в Палестине целиком совпадают с данными истории. Крупнейший археолог нашего века Уильям Олбрайт показал, насколько маловероятно, чтобы общины, отделенные от событий многими годами, были способны нарисовать столь точную картину. “Археологические данные, - пишет он, - решительно опровергают взгляды радикальной критики из школы “истории форм”[189].

Кумранские открытия подтвердили эти слова. В манускриптах Мертвого моря встречается много выражений, которые характерны для Нового Завета (“нищие духом”, “Велиар”, “сыны света”, “путь праведности”, “власть тьмы”, “творить истину” и т.д.). А если мы вспомним, что кумранская секта распалась после 70 года, то это сходство словаря доказывает тесную связь между евангельским преданием и палестинской средой I века[190].

Указывалось, что такие евангельские имена, как Марфа, Елизавета, Лазарь и др., не упоминаются в Ветхом Завете и поэтому их могли употреблять только люди, жившие вдали от Палестины. Однако при раскопках в Иерусалиме на стенках саркофагов тех времен были найдены именно эти имена, по-видимому, весьма распространенные в Иудее[191].

Самым “богословским” и поэтому менее других достоверным критики издавна считали Евангелие от Иоанна; однако в нем мы находим детали, которые мог знать только человек, живший в Палестине до 70 года. Так, например, Иоанн говорит, что Иисус остановился у колодца Иакова, близ города Сихема (или Сихаря); между тем город Наблус, который, как думали, был построен римлянами на его месте в 70 году, расположен далеко от этого водоема. Когда же Эрнст Селлин произвел раскопки в этом районе, он убедился, что древний Сихем находился не под римским Наблусом а под Балатским холмом, в три раза ближе к колодцу[192].

Каких только домыслов не создавали о бассейне Бецета, или Вифезда! Считали, например, что “пять притворов”, где Иисус исцелил парализованного, означают пять книг Моисеевой Торы. Но оказалось, что это вовсе не “символ”. При раскопках нашли развалины купальни, которая действительно имела специальные помещения для больных. Источник слыл целебным и после Иудейской войны, когда в Иерусалиме поселились язычники, о чем свидетельствуют благодарственные надписи исцеленных[193].