Читать онлайн «Дорога надежды». Страница 100

Она обратила внимание, что англичанин, из тактичности, не пользовался ей.

Маленькая комнатка, где они с Жоффреем спали, была закрыта, но сверкала чистотой и была хорошо протоплена небольшим камином с четырьмя отверстиями, поставленным по способу, изобретенному пионерами Новой Англии. Кровать была все так же покрыта мехами.

А сам англичанин довольствовался общим залом, небольшой спальней и мастерскими, через которые можно было пройти к шахтам, входы в которые были теперь забраны досками.

После особо свирепых метелей и буранов к форту начали приходить индейцы.

Абенакисы были кочевым племенем; зимой они расходились семьями, забивались в свои землянки, словно медведи и сурки, терпеливо дожидаясь весны. Если продержаться было невозможно, они искали другого прибежища.

С марта они начинали, по-прежнему держась семьями, охотиться на куницу и других пушных зверей, прикапливая шкуры для летнего обмена.

Было время, когда они приходили спасаться от голода и холода в миссию Нориджгевук. Теперь они поднимались к Вапассу.

Они приносили шкуры скунсов, выдр, рысей, великолепный мех рыжей лисицы, а иногда – белой куницы-горностая или черно-бурого лиса, которым не было цены. Взамен они надеялись получить немного еды, потому что до форта добирались, уже умирая от голода.

Им давали табак, и, пока они курили, во дворе, в больших котлах варили «сагамиту», похлебку из дробленого маиса с мясом или сушеной рыбой, приправленную соком кислых ягод и ломтиками репы. Мадам Йонас безбоязненно бросала в котел три-четыре свечи, потому что индейцы любили жирную пищу.

Некоторые приходили ненадолго и, насытившись, возвращались в лес. Но большинство оставалось в форте.

С каждым годом они приходили все раньше, и их становилось все больше.

Тревожиться не было оснований: это означало только то, что росло число кочевников, исчерпавших зимние запасы задолго до наступления весны, означавшей начало охоты и конец голода.

Именно это и побудило барона Сен-Кастина обратиться за помощью к Пейраку, чтобы уберечь акадийских индейцев от двух смертельных опасностей, грозящих им уничтожением, – меновой торговли мехами и участия в войнах за правую веру.

«Летом они до такой степени поглощены „обменом“ с моряками иностранных судов, пришедших в наши воды на китовый или тресковый промысел, что совершенно забрасывают охоту ради мяса, перестают ловить лосося и форель.

Они думают только о том, чтобы раздобыть побольше пушных шкурок, тогда как им надо коптить и вялить мясо на зиму. И уж совсем не остается у них времени посеять тыкву, горох или немного маиса.

Если же они при этом еще и откликаются на призыв идти воевать с еретиками, то уже с первыми заморозками оказываются при пустых кладовых: на зиму у них есть только водка, выменянная у моряков, и скальпы врагов, добытые в бою.

Признаюсь вам, что и сам я не без греха: много раз доводилось мне вести их в сражение. Но, увидев, как они тысячами гибнут зимой, я решил отказаться от этой политики».

Среди пришедших этой зимой было несколько уцелевших в войне короля Филиппа; индейцы из племени Сакоки из Сако в Нью-Гемпшире, а среди них – Патсуикеты, которых называли «бежавшими тайком». Они последними покинули родные места.

Вокруг форта быстро, как грибы, выросли остроконечные типи, хижины из трех жердей, связанных за вершины и покрытых сшитыми кусками коры, а также круглые вигвамы из бересты. Теперь индейцы были спокойны: они добрались наконец до спасительного крова, после долгих блужданий по заснеженным лесам и полям, в жестокий холод и пургу, потеряв почти всех стариков и маленьких детей, потому что пустились в путь, когда уже не оставалось ни зернышка маиса, ни крупинки пеммикана. Но вот они оказались под покровительством белых, а у них кладовые набиты припасами, которым нет конца: рассказывали же им Черные накидки, как пятью хлебами были накормлены тысячи человек.

И только в погожие январские дни, когда затвердевший наст позволил встать на лыжи, удалось убедить глав семейств, что им нужно идти на охоту, загнать лося или оленя, взять медведя, спящего в берлоге. Тающие на глазах запасы нужно было возобновить, иначе к концу зимы всех – и белых, и краснокожих ожидал голод и земляная болезнь, цинга.

Каждое утро Анжелика отправлялась в одну из общих комнат, куда приходили индианки с детьми; они с любопытством озирались вокруг и одновременно обращались с различными просьбами.

Хлопоты отнимали много времени: женщин нужно было принять, ободрить, проследить за распределением еды и одежды, а затем уговорить поскорее вернуться в свои вигвамы и типи.

Однажды Канибы, которых она видела каждый год, пришли с известием, что среди них находится «чужая» индианка, присоединившаяся к ним в окрестностях озера Умбаго. Она не отличалась разговорчивостью и сказала только, что хочет добраться до Вапассу, чтобы поговорить с дамой Серебряного озера. По ее выговору они сочли, что она принадлежит к племени пемакуков, кочевых алгонкинов с юго-запада, которые селились семьями, а после поражения короля Филиппа от бостонских йенглизов откочевали на север.

Анжелика, приняв к сведению эти объяснения, сообщила, что готова встретиться с «чужой», но при условии, что ей раздобудут толмача. Они, покачав головой, сказали, что языка этого не знают, а «чужая» знает только несколько слов из их говора. Но старый вождь, который проводил в Вапассу почти половину зимы, сказал, что беседовал с пришлой индианкой, и ему кажется, что лучше всего разговаривать с ней на французском языке. Причем, к его удивлению, она говорила по-французски очень бегло, тогда как южные племена обычно лучше знали английский.

Он говорил с ней, убеждая не бояться белых, так как она была очень боязлива, и ее спутники заметили, что она не решается подойти к форту.

Обещая ей помощь и поддержку, они привели ее с собой.

Анжелика направилась в большую залу. Забившаяся в угол молодая индианка встала, увидев ее, и пошла навстречу, не отрывая глаз от хозяйки Вапассу и вглядываясь в нее с таким напряженным вниманием, словно хотела «пронзить» своим взглядом.

На середине комнаты женщина остановилась и спустила на пол мальчика лет трех-четырех, которого прикрывала полой своей накидки из вывернутого беличьего меха. На вид она была очень хрупкой, ее платье и гетры из замши были испачканы и частично обратились в лохмотья, видимо, вследствие долгого пути.

Волосы ее были перевязаны лентой, обшитой жемчугом, – единственное украшение, которое она себе позволила. В косах, смазанных медвежьим жиром, не было никаких заколок, они были небрежно перехвачены сухожилиями с разлохмаченными концами. У обоих, у матери и ребенка, был смуглый цвет лица, но только потому, что кожа была намазана толстым слоем жира. Из-под мехового капюшона малыша выбивались рыжеватые кудряшки, совершенно непохожие на волосы индейца.