Читать онлайн «Мсье Гурджиев». Страница 6

Но по мере того, как этот странный человек продолжал свои рассуждения, становилось ясно, что в его словах, помимо прямого смысла, таился другой, полностью противоположный первому. Не один только Успенский понимал, что самое широкое и самое глубокое их значение должно еще будет держаться в тайне. До той самой поры, пока этот человек с пронизывающим взглядом и иронической усмешкой не соизволит указать своим ученикам путь, ступив на который они смогут приблизиться к истине.

Мало-помалу вокруг Гурджиева сплотилась внушительная группа последователей. Успенскому, как и некоторым другим русским интеллектуалам, вошедшим в нее, в скором времени предстояло пережить поворотный этап в своих духовных исканиях. А вслед за ними сотни писателей, психологов, журналистов, философов, ученых, актеров, музыкантов и живописцев, французов, англичан, американцев, австрийцев, тысячи представителей той среды, которую принято называть духовной элитой, испытали влияние этого странного пассажира, который в ноябрьский полдень 1916 года, сидя в поезде, отправлявшемся с Николаевского вокзала в Санкт-Петербурге и битком набитом спекулянтами, между двумя глотками чая спокойно заявил соседу по купе: «Я торгую солнечной энергией».

ТОГДА этот пассажир ехал па Кавказ, в свой родной город — Александрополь[1]. Едва начав работу по привлечению первых учеников, он вынужден был оставить ее, поскольку все разгоравшееся пламя войны и социальные потрясения грозили оборвать связь Гурджиева с Европой. Если эти ученики и впрямь пожелают «работать» с ним, если они и в самом деле призваны к «самоусовершенствованию», они, несмотря ни на что, отыщут возможность присоединиться к учителю.

Александрополь в ту пору трудно было назвать настоящим городом: то было скопление деревушек, где жили люди самых разных национальностей. Вот армянский квартал — его дома с плоскими, поросшими травой крышами чем-то напоминают жилища египетских феллахов. За холмом, где раскинулось кладбище с разноцветными церковными куполами в форме луковиц, виднеются заснеженные вершины Арарата, к которому некогда причалил Ноев ковчег. Центр города был русским, но располагавшийся там рынок оставался типично восточным: жалкие лавочки, медники, восседающие на коврах, гадатели, сказители, жонглеры. Дом родителей Гурджиева стоял в греческом квартале, в низине, а за ним тянулось дикое тюркское предместье. Целое скопище разных миров, где обитали мечтатели, игроки, спекулянты, купцы и воины, а над всеми этими навесами и кровлями — гора, где жизнь когда-то началась вновь для праведников, избегших потопа.

Гурджиеву было тогда сорок восемь лет. Его родители, греки, происходили из Малой Азии. Отец был продолжателем древнейших культурных традиций, в его памяти хранились бесчисленные сказки и легенды, он знал наизусть тысячи стихотворных строк на самых разных языках. Когда троим самым ревностным ученикам Гурджиева, включая Успенского, удалось добраться до Александрополя, их учитель предстал перед ними в неожиданном обличье примерного сына, послушного и внимательного. «Его отношение к отцу, — пишет Успенский, — было проникнуто необычайным почтением. Отец выглядел мужиковатым стариком среднего роста, с неизменной трубкой в зубах и в папахе на голове. Трудно было поверить, что ему уже за восемьдесят. По-русски он почти не говорил, зато с сыном беседовал целыми часами, и было приятно посмотреть, как внимательно тот слушал его, временами посмеиваясь, но никогда не теряя нити беседы, а еще и подкрепляя ее вопросами и комментариями. Старику явно доставляло большое удовольствие потолковать с сыном. Гурджиев посвящал ему все свободное время и не выказывал ни малейших признаков нетерпения, скорее наоборот: все время старался подчеркнуть, как интересны ему родительские рассказы…»

«Детские годы Гурджиева, — сообщал впоследствии Успенский, — протекали в такой же атмосфере, насыщенной отголосками сказок, легенд и старинных поверий. Чудесное было для него реальным фактом. Услышанные им предсказания, к которым все окружающие относились с полным доверием, неизменно сбывались, открывая ему глаза на подспудную суть вещей. Все эти влияния с самых ранних лет пробуждали в нем тягу к чудесному, непостижимому, магическому».

Он окончил медицинское училище, а затем поступил в семинарию, готовясь стать священником. Вполне возможно, что в течение одного или двух лет, перед тем как отправиться в странствия, он и впрямь исполнял священнические обязанности. Во время этих странствий, предпринятых из соображений мистического порядка, «он, без сомнения, столкнулся со множеством явлений, свидетельствующих о наличии необычных способов познания и неизведанных возможностях человека, лично познакомился с людьми, обладавшими даром ясновидения и прочими загадочными способностями». Иногда он проговаривался, что за эти двадцать или двадцать пять лет скитаний ему и впрямь встретилось несколько замечательных людей — он особенно подчеркивал это слово: «замечательных». А при случае пояснял, что входил в группу людей — священников, ученых, врачей, эрудитов, — решивших отправиться на поиски священного Знания, хранимого в почти недоступных монастырях тайными духовными школами. Знание это сквозит в песнопениях и танцах, оно запечатлено на монументах, неведомых современному миру, и овладеть им невозможно без долгих посвятительных обрядов. Когда у него спрашивали о судьбе его спутников, он говорил, что они рассеялись по всему Востоку, а ему самому было поручено окончить жизнь на Западе, поучая людей тому, что они способны воспринять[2].» После долгих испытаний, — продолжает Успенский, передавая слова самого Гурджиева, — ему удалось наконец добраться до истоков этого Знания в обществе нескольких друзей, пустившимся, как и он сам, на поиски чудесного. О самих духовных школах и о местах, где они располагаются, он говорил мало и как-то уклончиво. Упоминал тибетские монастыри, Читрал, Афонскую гору, Персию, Бухару и Восточный Туркестан, не забывая упомянуть о многочисленных дервишеских орденах, но никогда не вносил в это никаких уточнений».

Таким образом, появившись в России в 1914 году, в возрасте сорока шести лет, он являлся обладателем знаний и способностей, неведомых нашей цивилизации. Был ли он облечен какой-то конкретной миссией по отношению к Западу — миссией, возложенной на него некими высшими духовными силами? Это остается загадкой, но неоспорим его поразительный дар излагать основные положения традиционных учений на языке, доступном для современных интеллектуалов. В Москве и Петербурге он начал проводить небезуспешные опыты с группой из нескольких довольно неординарных людей, преподавая им некую философскую систему, подкрепляемую специальными телесными и духовными упражнениями, — систему, в которой с необычайным мастерством и ошеломляющей точностью были слиты воедино элементы древнейшего человеческого знания и методы современной западной науки. Что бы он ни говорил по любому поводу и при любых обстоятельствах — все это обретало оттенок исключительной значимости. Высказывания Гурджиева затрагивали не только рассудок, но, как он любил выражаться, и «всю массу» человека. Что же касается самого Гурджиева, то с первых же минут знакомства любому становилось ясно, захочет ли он явить перед ним свое истинное лицо — ведь Гурджиев по собственному желанию мог «прятать» свой взгляд, лицо, тело и жесты, ибо он был обладателем особого рода способностей, носителем энергии, превосходящей всякое человеческое разумение, и являл собой пример почти абсолютной внутренней цельности и свободы.

Возвращаясь к его путешествиям, я могу сказать, что в настоящее время мы располагаем относительно них кое-какими подробностями, о которых то ли не знал, то ли не хотел упоминать Успенский. Я мог бы поделиться этими сведениями, если бы не поклялся держать их в тайне. Могу сказать только вот что: если, пользуясь заслуживающими доверия документами, проследить пути Гурджиева в 1890 — 1914 годах, то окажется, что маршруты его странствий пролегают по тем районам, где, согласно мнению знатоков древней Традиции, существует достаточно шансов встретить школы древней мудрости и быть принятым в них, если ты обладаешь соответствующими данными или тебе просто-напросто повезет. Во всяком случае, я могу полностью подтвердить приводимое ниже свидетельство г-на Р. Ландау. Согласно ему, Гурджиев в течение доброго десятка лет являлся главным русским агентом на Тибете. Этот факт, кстати говоря, был небезызвестен Киплингу. Тибетские власти доверяли Гурджиеву кое-какие посты в области финансов и вооружения. Но эти политические должности предлагались ему лишь в силу того, что он пользовался известным духовным авторитетом, — иначе и быть не могло в той стране, где одними словами не обойдешься, особенно если слова эти обращены к высшему духовенству. Он был наставником Далай-ламы, вместе с которым бежал из Тибета во время вторжения англичан. Этим фактом объясняются трудности, которые ему пришлось позже испытать в Англии, несмотря на протесты его друзей, обращенные к Ллойд Джорджу. И, напротив, кое-какие услуги, оказанные Гурджиевым во время первой мировой войны французским тайным службам в Индии и Малой Азии, способствовали доброжелательному отношению к нему со стороны Пуанкаре, который лично распорядился о его устройстве во Франции. Более чем вероятно, что Гурджиев не придавал особого значения всем этим политическим играм, относясь к ним не без некоторой скрытой усмешки, а в сущности — точно так же, как к своей торговле коврами в Петербурге или более поздним «делишкам» в парижском «Кафе де ла Пэ». У него были свои дела.