Читать онлайн «Творческая командировка лекаря Чехова». Страница 1

Анатолий Приставкин

Творческая командировка лекаря Чехова

К чеховским запискам "Остров Сахалин" я обратился случайно, считая, что куда приятней перечитывать на досуге рассказы, знакомые еще по школьным хрестоматиям. С той поры, когда мы листали перед экзаменом этот самый "Сахалин", только и осталось в памяти, что там была ужасная каторга, где люди заживо гнили и умирали. Думаю, многие из моих современников эту книгу не читали вовсе. А ведь в жизни Чехова поездка на Сахалин стала исключительной вехой, во многом изменившей его мировоззрение: он писал, что весь "просахалинился"... Возможно, и туберкулез, который свел его в могилу, берет начало от той поездки.

В книге многое поразительно интересно. Ну, можно ли сегодня реально представить, что приехал какой-то лекарь Чехов (так прописано в дорожном документе), на "режимный" остров, а ему тут же выдают предписание, что он может все видеть и везде бывать! А тамошний генерал-губернатор скажет так: "Смотрите, нам скрывать нечего. Вам дадут пропуск во все тюрьмы и учреждения". Этот же странный губернатор, барон Корф, после посещения тюрьмы расковал многих кандальников, произнеся такие слова: "Путь добра бесконечен".

Вам попадались такие губернаторы? Мне не попадались. Впрочем, как и писатели, которые захотели бы потратить три месяца на проклятую дорогу, а потом столько же времени проводить в диких условиях перепись всего каторжного населения, а многих подлечить физически и духовно.

Но еще до поездки Антон Павлович изучил 179 работ, посвященных русской каторге. А издателю, который выразит недоумение по поводу странного желания Чехова ехать в такую даль, он в письме скажет: "Из книг, которые я прочел, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников, и все это сваливали на тюремных смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, нам неинтересно"...

Эти бы слова да в уши нашим "патриотам", которые грязью поливают "образованную Европу" и ее правовые организации, поясняя, что у России свой менталитет: сажать, держать и не пущать. Потому и гноим до сих пор более миллиона в колониях и тюрьмах, а это половина всех заключенных той же Европы...

Транссибирская магистраль, напомню, в те времена только строилась, и добирался "лекарь Чехов" до Сахалина сперва поездом, потом по воде, а далее от Тюмени шесть тысяч верст по непроезжим дорогам. "Сибирский тракт, напишет он, - самая большая и, кажется самая безобразная дорога во всем свете".

Но из записок Чехова видно, что встречались ему, на удивление, все сплошь приличные люди, разве что, когда возок опрокинулся, извозчики шибко матом кричали. Но ведь не ограбили не разу, а на помощь встречные приходили довольно часто. Не потому ли на берегах Енисея, Антон Павлович с пафосом произнесет такие слова: "Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега". Осветила, как мы сейчас знаем, через полсотни лет, но кострами зеков, а "полной" была от переполненных лагерей...

Что касается каторги, которую Чехов увидел на Сахалине, прежде всего поражает описание тюрем, где много света, открытые на природу окна, заключенные могут выходить, куда вздумается. Если кто и пребывают в тюрьме, то лишь потому, что она служит приютом для ночлега. Конечно, я не мог не вспомнить знаменитую Бутырку, где в камерах было уплотнено настолько, что спичка гасла от недостатка кислорода. Летом от сердечной недостаточности умирали десятки людей.

Конечно, привычная нам показуха существовала и при царях: стоит вспомнить описание Чехова, как к приезду генерал-губернатора подчищали дороги от пристани к центру городишки, как репетировали встречу, как бенгальские огни вдоль дороги зажгли и даже из пушки стреляли. Но писателя более всего поразили просьбы каторжан к приезжему чиновнику: просили не школ, не правосудия, не достойного заработка, а разных пустяков: кто усыновление ребенка, а кто казенного довольствия. Стоит вспомнить просьбы к нынешнему президенту по поводу текущих крыш или новогодних елок, и поймешь: за сто лет мало что изменилось в нашей великой державе!

У нынешних зеков традиционная еда "рыбкин суп". Каторжанам же, по описанию Чехова, выдавались ежесуточно хлеб, крупа и мясо. Причем, мясо давали каждый день. Ежегодно каторжанину выдавался меховой полушубок, шапка, рабочая одежда и четыре пары обуви. Думаю, нынче на такую каторгу попросился бы любой бедствующий россиянин, а уж беженцы из бывших республик сочли бы Сахалин просто раем!

При этом писатель замечает, что серьезной помехой для упорядочения ссылки и каторги служит настроение общества: оно всегда возмущалось тюремными порядками, но всякий шаг к улучшению быта арестантов встречало протестами - каторга должна быть, по их мнению, адом. И когда в пересыльных вагонах давали заключенным вместо воды квас, это называлось "нянчиться с убийцами и поджигателями". Как же это походит на нынешние высказывания известных депутатов!

Стоит напомнить, что большевики, которые, придя к власти, невероятно ужесточили содержание заключенных, сами-то до революции сидели вполне в человеческих условиях (камера на одного!), а если Ульянов-Ленин писал для конспирации молоком из хлебной чернильницы, то это лишь означает, что хватало в тюрьмах и хлеба, и молока. Да и отношение к заключенным было иным. Вот, и Чехов пишет, что "каторжник, как глубоко не был испорчен и несправедлив, любит всего больше справедливость, если ее нет в людях, поставленных выше его, то из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие". Какой романтизм! Справедливость, да еще к заключенным? Такого Чехова сегодня нам не надо. Нам подавай Солженицына, который ныне призывает казнить преступников...

Женщины-каторжанки распределялись среди населения, как прислуга. Но это были в завуалированной форме будущие жены. Такие семьи называлисьна Сахалине "свободными". На приезжих каторжанок выстраивалась предварительная очередь: каторжане и ссыльные, которые побогаче, ждали прибытия парохода с женщинами, как манны небесной. Им приносили повестку: явится в тюрьму за получением женщины. Принарядившись, они ходили среди вновь прибывших каторжанок, выбирая хорошую хозяйку. Потом начинались переговоры: новоприбывшие интересовались, каков кандидат, есть ли в хозяйстве лошадь, чем крыта крыша, имеется ли самовар. И, главное, не будут ли ее обижать. Если выбор удавался обеим сторонам, первым делом в доме ставился самовар, и по уютному дымку соседи догадывались: в доме появилась баба.

Не всегда семья складывалась, как надо. Вот история, записанная Чеховым. Поступает надзирателю от каторжанина заявление, что его женщина отказывается с ним жить - полюбила другого. Ему советуют: "Всыпьте ей плетей".- "Сколько?"- Да, штук семьдесят!". Всыпал. Сообщает в заявлении, что не помогло, ушла к другому.

Кстати, среди женщин было много таких, кто пришел за осужденным мужем. Но были и мужья, которые пришли за осужденными женами. Для них не чинилось никаких препятствий: они могли поселиться, построить дом, вести хозяйство.

А вот и романтическая история: каторжанин полюбил женщину из гиляков. Гиляки - аборигены, общительный, по описанию Чехова народ, исполнительный и честный, но не признают земледелия, не умываются, а женщину ценят ниже собаки. А тут любовь гилянки с каторжанином, которого переводят в другое место. И наш влюбленный без разрешения начальства бегает на свидания за семьдесят верст. А за ним, как за беглецом, охотятся, пока не простреливают ногу...

Неволю не стоит идеализировать. Чехов подчеркивает, что людям плохо не от работы или тяжких условий, а от тоски по родине. Но в отличие от нынешних литераторов (про всяких политиканов, депутатов и прочую шушеру не говорю), Антон Павлович верит, что "назначение тюрьмы, кроме кары за преступления, состоит в возбуждении нравственных добрых чувств у заключенных, особенно, чтобы они в такой участи не дошли до совершенного отчаяния".

Как там написано в Евангелии от Матфея: "Если свет, который в тебе, тьма, так что же такое тьма"?

Та "тьма", которая испортила тридцатилетнему Чехову остаток жизни, для нас не более чем легкие сумерки в преддверии кромешного мрака сталинских лагерей...

Два года после возвращения с Сахалина Чехов не мог написать ни строчки, настолько сильным было потрясение от увиденного. А когда опубликовал свои заметки, раздалась, как это бывает в России, критика, где писателя упрекали в уходе от жизни и даже в том, что исписался. А какая-то группка тогдашних "патриотов" прислала с Сахалина опровержение...

Увы, все актуально, и все узнаваемо...

Анатолий Приставкин