Читать онлайн «Микеланджело из Мологи». Страница 23

Слушая рассказы Шабейко, Тимофей Кириллович понимал, что город обречен. Если с каждым днем все выше и выше нарастает вал начавшихся прошлой осенью разрушений, значит, Анатолий Сутырин не смог достучаться до Кремля. В регулярно приносимых лесником для Летягина московских газетах также никаких сообщений о выставке картин мологских художников не мелькало. Ни слова не упоминалось в них и о самом Сутырине, художнике талантливом, самобытном, не заметить появления которого в кругу московской художественной элиты было бы невозможно. Отсиживаться, сложив руки в сторожке лесника, наивно ожидая, что когда-нибудь кончат греметь взрывы и людям разрешат вернуться в оставленные ими дома, не только не имело более никакого смысла, но и становилось равносильным предательству.

В один из теплых майских дней Летягин сложил в добротный дореволюционный рюкзак краски, кисти, мелки, три подрамника, свернутые трубочкой холсты, подхватил под мышку перевязанные бечевкой стойки мольберта и, оставив Константину Шабейко записку со словами благодарности за оказанный приют, помощь и заботу, направился в Мологу. Дожидаться прихода хозяина сторожки, чтобы попрощаться с ним по-людски, он не стал, так как знал, что Шабейко его одного в город не отпустит, а посвящать лесника в свои планы дело опасное - неровен час, возьмется помогать, а там и по шее от властей схлопотать можно. Самому же Тимофею Кирилловичу терять нечего - ни дома, ни родных нет, и жить-то при его годах да болезнях осталось с гулькин нос. Так хоть прожить этот остаток дней достойно: с кистью в руках, с прямой спиной.

Едва войдя по Большой дороге в Мологу он выбрал на обочине сухое возвышенное место, с которого открывался вид на целый ряд еще не разрушенных домов, развернул мольберт, достал кисти, краски и принялся рисовать. Потерявшие за долгую зиму навык к работе пальцы вначале слушались плохо. Приходилось то и дело править уже сделанные мазки. Но постепенно и глаза и руки вспомнили многолетние привычки, движения стали более точными, более уверенными. Дело пошло довольно споро. Спустя каких-нибудь полчаса старого художника заметили мальчишки. Они стайкой столпились за его спиной и, с трепетом наблюдая за рождением картины, шепотом делились впечатлениями:

- Смотри, Шурка, твой дом нарисовали! И сирень! Во, здорово!

- И от самой картины теперь вовсю сиренью пахнет.

- Ну да!?

- А ты принюхайся.

- И корова у бабы Мани, как живая из-за изгороди выглядывает!

Потом стали подходить взрослые. Большей частью молча. Постоят, повздыхают, разглядывая запечатленное на холсте буйство мологской сирени, знакомые дома, широкое полотно Большой дороги и, не смея отвлекать художника расспросами, тихонько отходят по своим делам. Когда, наконец, кисть сделала последний мазок, один из мологжан, давно ожидавший этого момента, неожиданно предложил:

- Давай я тебе шкаф трехстворчатый подарю, почти новый: все равно через неделю уезжать, а ты мне картину отдашь на память.

Летягин улыбнулся, довольный работой и ее оценкой, обернулся к предложившему шкаф солидному крепкому мужчине лет сорока и протянул ему снятую с подрамника картину:

- Шкафа не надо, а от приюта на одну-две ночи и куска хлеба не откажусь.

На следующее утро Тимофей Кириллович стоял около мольберта уже двумя кварталами выше. Здесь объявилось сразу четверо желающих приобрести картину с видами родных мест. Пришлось наспех делать копии, чтобы никого не обидеть. От предлагаемых в качестве платы различного рода хозяйственных вещей Летягин отказался, так же, как и от денег, но набор плакатных красок принял с удовольствием. При дефиците масляных, подарок оказался как нельзя кстати.

Вскоре весть о том, что в Мологе появился художник, с утра и до позднего вечера рисующий дома, улицы, скверы, храмы уходящего в небытие города и задаром, либо за символическую плату раздающий свои картины желающим, докатилась до городского начальства. Признать в художнике выселенного из Мологи еще прошлой осенью Летягина оказалось делом недолгим, и уже на пятый день своей подвижнической деятельности он был арестован за нарушение постановления Горисполкома, запрещающего выселенцам находиться на подготавливаемой к затоплению территории.

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба художника, торопившегося одарить мологжан нарисованными на холстах кусочками памяти о родном городе, но в дело вмешался случай. В тот момент, когда два наркомвнутдельца препровождали Летягина из машины в контору НКВД на площади Карла Маркса, путь им перегородили приехавшие из Москвы члены делегации деятелей культуры и искусства. Деятелей сопровождал председатель горисполкома Назаров и несколько офицеров НКВД из Перебор. Они столпились у входа в здание и что-то оживленно обсуждали между собой. Неожиданно из толпы делегатов вырвался растрепанного вида молодой человек и с криком: "Тимофей Кириллович! Как я рад!" - бросился на шею Летягина. Препровождавшие художника в контору наркомвнутдельцы попытались оттолкнуть делегата, но сделали это так неловко, что разбили молодому человеку нос. В среде делегатов и сопровождавших их лиц возникло легкое замешательство. Прибывшие с москвичами офицеры НКВД скрутили охранникам руки. Обстановка моментально обострилась. Еще чуть-чуть и в ход могло быть пущено личное оружие, но состоявшийся тут же на крыльце конторы обмен мнениями, к вящему удовольствию обеих сторон, закончился мирно. Выяснилось, что молодой человек - сам художник, родом из Мологи и знает Летягина чуть ли не с первых дней своей жизни. Обиды на расквасивших ему нос чекистов он не держит. Их местное начальство тоже проявило великодушие и по просьбе пострадавшего москвича освободило Летягина из-под стражи с условием, что тот вместе с делегацией уедет на пароходе из Мологи в Рыбинск и впредь будет относиться с уважением к постановлениям местных органов советской власти.

Так совершенно неожиданно Тимофей Кириллович Летягин вместо камеры городской тюрьмы, куда его неизбежно отправили бы после оформления протокола о задержании, оказался вечером того же дня в компании Анатолия Сутырина на палубе белоснежного речного парохода. Здесь, наконец, им удалось уединиться в стороне от офицеров НКВД, других членов делегации и немного поговорить без свидетелей. Летягин коротко рассказал о том, как лесник помог ему за зиму оправиться от радикулита и некоторых других напастей, подробно описал, какие здания в Мологе уже снесены, чьи дома сплавлены по Волге под Рыбинск, кто из их общих знакомых в какой район переехал жить. По его словам выходило так, что, несмотря на значительные разрушения в городе, если б удалось остановить переселение, все уехавшие из него жители с радостью вернулись бы обратно и принялись за восстановление Мологи. Каждый из переселенцев и выселенцев, с кем довелось беседовать Летягину, считает, что лучше, чем в Мологе, ни в одном городе, ни в одном селе или деревне, он жить уже не будет. Анатолий без особого энтузиазма поведал про свои попытки организовать выставку в Москве и о том, как он теперь пытается создать шедевры в жанре соцреализма. Первые две картины, написанные им еще в ноябре прошлого года (мускулистого стахановца, с энтузиазмом бросающего уголь в жерло доменной печи, и зорко вглядывающихся в поднимающийся над рекой туман пограничников), Блинов принял благосклонно, но упрекнул, что для кисти советского микеланджело они недостаточно совершенны. К большому полотну "Всенародное обсуждение Сталинской конституции" отнесся более благожелательно, но тоже заявил, что мастерство воплощения не соответствует величественности темы.

- Я старался, как мог, ему угодить, - с болью в голосе рассказывал Анатолий, - но о каких шедеврах может идти речь, если все мысли об одном как скорее организовать выставку? В конце концов, на свою голову я уговорил Блинова прислать комиссию для отбора картин, заявив, что готов отдельные из них подправить, подкорректировать, только чтобы открылась выставка. Боже мой! Он прислал ничего не понимающих в искусстве двух слесарей с завода "Красный пролетарий", ткачиху с каких-то мастерских и панически боящегося сказать "да" любому начинанию мерзавца из Наркомата культуры. Выпив у Якова Васильевича Рубинштейна полсамовара чаю с сахаром, заплевав весь пол в прихожей шелухой от семечек, Вы знаете, что они отобрали?

- ?

- Два моих пейзажа со стогами сена, Ваши "Подсолнухи", стахановца с пограничниками и "Конституцию". Остальные картины, говорят, надо малость переделать. Представляете?!

- И даже мою аполитичную "Купальщицу"?

- На нее они вообще не могли смотреть без смущения, и, посовещавшись с ткачихой, чиновник из Наркомата посоветовал прикрыть "срамное место" купальщицы камышами, а над обрывом трактор подрисовать, чтоб было ясно, кто купается. И название тот тип подсказал новое: "Мадонна-трактористка".