Читать онлайн «Исцеление Мидаса, или Новая философия жизни». Страница 5

Человечек, похожий на министра культуры, буравчиком вывинчивается из мастерской к свету больших свершений и в дверях сталкивается с новым посетителем. Возможно, даже наступает ему на ногу.

Следующий посетитель вскрикивает и шипит с характерным акцентом. Типичный американец. И с места в карьер задает вопрос:

Сколько?

Владелец мастерской отвечает на ломаном английском:

Гутен таг. Мани-мани. Шерше ля фам.

Вы есть одноотечественник?

Увы. Нет. Всего-навсего поляк. Но я много ездил по свету. Учил языки. Постигал женщин и марки автомобилей. Американские машины лучшие, равно как и японские гейши.

Вы любите женщин?

Я люблю бизнес. Женщины - тоже бизнес.

Я хочу приобрести все картины оптом. Причем, рамы меня не интересуют. Я собираюсь оформить свой новый офис в Чикаго, и картины отлично подойдут для отделки приемной. Но где они?

Вот, пожалуйста.

Майн гот, они же разноформатные. Как же их состыковывать. Ну да ладно. Где-то отпилим, где-то наставим. Доллары вам наличными или принимаете к оплате карточки?

Конечно, кэш. Мерси, мсье.

Получив от посетителя пачку стодолларовых купюр, владелец мастерской начинает внимательно и тщательно пересчитывать задаток.

Не считайте, синьор. Фирма веников не вяжет. Кажется, так у вас говорят. А картины доставьте мне сегодня же в отель "Метрополь". Остальное получите у меня в номере. Бай-бай, дружище.

И посетитель, даже не предполагая возражения, уходит. Хозяин размышляет: "Как же, однако, все закрутилось. В самом лучшем свете. Я даже и предположить не мог... Надо разводить этих живописцев как кроликов. Хотя бы найти следующего..."

10

Уж я бы накормил этого кролика травой забвения, я бы не стал сразу снимать с него шкуру; пускай потешится, побегает по лужайке молчания, пускай вкусит меду мудрости с цветов, а уж лучше сразу пощиплет клеверу (кстати, клевер переводится с английского как умный). А я уж как-нибудь подожду, перекантуюсь; даром, что ли кое-что философическое из Канта помню, как там это: "Хотя понятие "бесконечного" представляется нашему ограниченному (т.е. конечному) разуму понятием, увы, конечным, то и бесконечность, как гипотетическая субстанция, открывающаяся категориально Бесконечному (тоже гипотетически) Разуму, не является конечной в том самом смысле, в каком наши основные понятия конечны, хотя тем не менее категории "конечность" или "бесконечность", разумеется, суть только функции нашего разума, ибо с другой стороны они существуют лишь в силу той гипотезы, какую создал наш разум в поисках границы собственного познания..."

И почему люди творческие столь отвратительны по бытовой линии? Самая мерзкая сторона характера этих самородных натурфилософов обязательно распускается центифольной розой, поливай, не поливай. Имеется, видимо, в их когнитивной структуре какой-то надрыв или нарыв, который залечить невозможно и который исподволь подтачивает нравственный организм.

И оказывается неожиданно, что мало того, что с одной стороны суровый, некрасивый, близорукий, так ещё и с другой стороны вместо того, чтобы оказаться с добрым сердцем, честным и правдивым, так наоборот снисходительно глянет на вас мурло прожженного деляги, жадного и неблагородного, как парвеню. И вот нате вам с кисточкой, немедленно находится самоотверженная женщина, которая не вдумываясь в когнитивное содержание фигуранта, готова служить ему и физически, и духовно.

Главное, я понимаю, что внимание подобной дамы дешево купить нельзя, а у прохвоста подобного и копейки за подкладкой сюртука не завалялось; опять же нельзя и скрыть от неё не только какой-нибудь уродливости, но и малейшей подлости, свинства, ведь она чует мужскую мысль при самом её первом всходе в мозгу; спинным мозгом ловит и объясняет малейший намек, по одному тону видит вперед всю музыку, чует носом всю живопись по начальному мазку; и при этом всем по-детски искренне способна увлекаться и наслаждаться самыми примитивными изъявлениями самцовой натуры, то бишь мышечным рельефом, пышностью шевелюры или плутоватым подмигиванием.

Впрочем, что это я, я же не знаю её почти вовсе. Может быть, все это, то есть разносторонность и универсальность ума, легкость и тонкость чутья, способность самоотверженно увлекаться и одновременно эгоистически наслаждаться всем, что есть ум, искусство, всякая природная особинка и мешают ей быть глубокой и сосредоточенной - а именно так и кажется при поверхностном наблюдении, как сегодня, например - но во всяком случае со всеми этими чудными качествами легче, здоровее и естественнее живется, нежели с глубокими и сосредоточенными на осознании предпосылок бытия взглядами, чувствами, а, следовательно, вместе с тем и с глубокими печалями.

Простое переживание жизни не дает познания действительной жизни. Всякое познание означает отторжение познающего от жизни, перенесение им себя в такую сферу, где нет уже больше её непосредственной реальности.

Женщины выше, чище и благороднее мужчин. Суфражистки правы. И не будь я такой старый пень, источенный насквозь червями лет и кислотой нравственного анализа, я бы благословил судьбу за случайное столкновение с подобной феминой и потянулся хотя бы к собеседничеству, если не к немедленному обладанию. К тому же чего-чего, а денег у меня хватит на роту подобных прелестниц. Только, к сожалению, я давно утратил способность наслаждаться не только такими умными, головными (как беседа с образованной женщиной), но и другими, более живыми, чисто физиологическими отрадами. Пора всяких трепетаний и потрясений, телесных и душевных, увы, давно миновала, стало быть, и мужская эгоистика не подымет даже волоска.

Пусть мне тысячу раз скажут, что эгоизм всегда перетягивает и хотению противиться бесполезно. Что же касается того, чтобы сойтись с нею, то это невозможно, между прочим, и потому что она без толпы жить не может, а я толпы терпеть не могу, да к тому же с летами и усилившимся до болезненности нравственным анализом потерял способность бездумно сходиться с кем бы то ни было.

Если бы даже женщина тронула меня красотой, то я на пару дней, может, и раздражился нервами, а потом бы соскучился враз и бежал бы прочь. С другой стороны, я успел почувствовать, что она кокетлива, и я бы с удовольствием встречался бы с ней время от времени и в хорошую погоду бывал бы даже болтлив. А уж она бы приняла мою болтливость за ум или же за какой-то особый продукт ума и вскоре бы привязалась ко мне. Или же к размерам моего кошелька, который после сорока и является главным мужским причинным местом для большинства красоток, особенно разумных.

Да-да, я прав: в ней нет восторженности, а если и есть, то она искусственная и надуманная. Для наивной восторженности она явно умна. Только одна жизнь в жалкой и жадной толпе и бестолковая, мелочная трата ума и внимания мешает ей сосредоточенно поверить себя и отделаться от всех общих мест, о которых сказано выше. А может, и самолюбие тоже.

Забавно, что тогда как для дарвиниста борьба за существование прекращается везде там, где существованию живого существа ничего не грозит, для меня она происходит повсюду: это первичная борьба жизни, борьба за умножение жизни, но не за жизнь!

Но вернусь к художникам, они и есть настоящие enfant terrible толпы, чувственные, физиологичные и жадные до удовольствий.

Они вступают в любовную связь с жизнью, отлично сознавая, что имеют дело с достаточно сомнительной красоткой. Когда она начинает сомневаться в своем любовнике, он нашептывает ей на ухо так тихо, что смысл слов никто не может расслышать, но все же так, что о нем можно догадаться. Это признание жизни в последней верности до гроба и вместе с тем великая тайна мира: вечный возврат всего живущего, как выражение величайшего утверждения жизни.

О, они - фальшивомонетчики, только платят не рисованными бумажками, а своими произведениями, которые тоже нередко подделки. Они и по жизни скользят поверхностно, я же рою тяжелую борозду на жизненном поле, потому что другие свойства заложены в мою натуру и в мое воспитание.

Но я тоже люблю искусство, тоже - смею сказать - понимаю его, тоже тщеславен, только к счастью чужд примитивных стремлений и некоторых грубых страстей, которых лишен по большой цельности характера, по другому воспитанию и ещё не знаю почему - по лени, вероятно, и по скромности мне во всем на роду написанной доли.

Но у меня есть упорство, потому что я обречен обычному труду давно, сыздетства, и грубо тронут был жизнью и оттого затрагиваю её глубже, пашу как запряженный вол, и не мне добывать призы и премии.

Циппельзон или его двойник очень талантлив, ему дан нежный и верный рисунок, чистый и точный колорит, но он сам насильственно ограничивает свое свободное, Богом отведенное ему пространство, тесными рамками. Летучие, быстрые порывы души он подменяет немецкой вымученностью жизнеподобия.