Читать онлайн «Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь». Страница 7

- Попроси прощенья.

Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался. По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка - лепта шелковая, вся промокла. Визгу было на всю Москву. Шишкина и Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.

Вечером лампы в классе зажгли над учительским столом только, а остальные не зажигали. За окном городская ночь с огоньками, а в классе полутьма. Мать с Сапожниковым на одной парте. Шишкин с отцом на другой.

- Сапожников, - сказала завуч, - объясни, почему ты ударил Шишкина ногой?

- Он сам знает, - сказал Сапожников. - Пусть попросит прощенья.

- Прощенья?! - рявкнул отец Шишкина. - Прощения?! Его ударили, а ему еще прощенья просить?

- Родители, будьте добры, снимите головные уборы, - сказала завуч.

Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.

- Мальчик, - сказал отец Шишкина, - кто ты такой? Может быть, ты фон-барон? Фон-баронов мы еще в двадцать первом в Анапе утопили… Почему сын рабочего человека должен у тебя прощенья просить? А?

- Не у меня, - сказал Сапожников.

- А у кого же? - спросила завуч.

- У хлеба, - сказал Сапожников.

- Как можно у хлеба прощенья просить? - сказала завуч. - Дикость какая-то… Он у вас нормальный ребенок?

- У кого? - спросил отец Шишкина.

- Это его бабушка приучила, - сказала мама. - Он не виноват… Когда хлеб падал на землю, она велела его поднять, поцеловать и попросить у него прощенья… Он так привык, он не виноват.

- Мальчик, - сказал отец, Шишкина, - у тебя хлеб с собой?

- Ага, - сказал Сапожников.

- Дай-ка сюда, - сказал отец Шишкина. И разделил на две половинки, снаружи ссохшиеся, а внутри еще влажные.

- Васька, ешь, - велел отец Шишкину.

- Перестаньте! - вскрикнула завуч.

- Не буду, - сказал Шишкин.

- Не будешь - в глотку вобью, - сказал отец Шишкина. - Ешь.

Шишкин зарыдал и стал есть хлеб.

- Перестаньте мучить ребенка, - сказала завуч.

- Вы извините, товарищ завуч, - сказал отец Шишкина. - Он у вас отучился и ушел, а мне с ним жить.

- Он же сухой… Черт! - давясь, сказал Шишкин.

- Ничего, - сказал отец Шишкина. - Слезами запьешь.

- Пошли… Спасибо, мальчик, - сказал Сапожникову отец Шишкина, и они вышли.

- Какая-то дикость! - развела руками завуч. И тут же в коридоре раздался визг Шишкина.

- Он же его бьет! - вскрикнула завуч и кинулась в коридор.

Но не догнала и вернулась.

- Ну, Сапожников!.. - сказала она.

На следующий день Шишкин ушел в другую школу, и Сапожников стал лидером.

К нему сразу подошли - получать указания, как жить, и присмотреться к новому лидеру.

- А пошли вы… - сказал Сапожников.

- Ты что? - спросили его. - Ты что?

- Шишкина жалко, - сказал Сапожников.

- Чего делать будем? - спросили его.

- А я почем знаю?

Так Сапожников перестал быть лидером.

В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было нельзя - он изобретателем стал, а в лидеры не пошел. А в старших хитрых классах Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене, ни себе, ни другим. Поэтому отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в шестом классе, он ехал на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.

А у Дунаева опять Нюру увели.

- Старики, сколько до Вереи? - крикнул шофер.

- Двадцать километров, - ответили мальчики.

И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали и лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот - и московское такси съехало на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.

Там, напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац.

И Сапожников повеселел немножко.

Ныряя в колеях, такси покатило вниз, к реке, по немощеной улице, и внимательные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами.

Машина остановилась у палисадника, за которым виднелся дом с недостроенной верандой, и Сапожников вылез на солнце.

Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело, прилипшее к нейлону, и шофер намекнул ему на обратный порожний рейс до Москвы.

Но Сапожников не поддался, он помнил гнусное водителево оживление и различные интересные истории о бабах и студентках, которые его кормили и одевали и давали выпить и закусить, и как он сначала копил на аккордеон "Скандале" или "Хохнер", а потом подумал, что тут и на "Москвич" натянешь, и как он говорил: "Я на деньги легкий", и как его в детстве зажимали родители, и он этого им не забудет. И Сапожников дал ему двугривенный поверх счетчика и объяснил, что в машине воняет куриным пометом. А шофер вдруг понял, в чем дело, и растерялся, так как его сбила с толку заграничная рубаха клиента, и медленно уехал, упрекая Сапожникова все же глазами за скупость.

Тут Сапожников почувствовал немотивированную злобу и пошел в калитку, у которой вместо пружины был прибит отрезок резинового шланга от клизмы. И опять его сжигало и изводило видение мира в точных деталях и мешало ему думать в понятиях и отвлечениях, и на этом он всегда прогорал.

На веранде навстречу ему от керосинки выпрямилась женщина в трикотажном переднике и сказала, что они еще с речки не приходили.

И Сапожников сказал: "Ну ладно", поставил сумку на струганный пол и вышел на улицу за калитку и увидел, как они с Дунаевым идут к нему навстречу, и Нюра была выгоревшая и загоревшая, похожая на негатив, шла смешная и незнакомая и несла на нитке растопыренных пескарей.

И Сапожников почувствовал запах воды и травы, и пропал запах куриного помета.

Сапожникову тогда еще было непонятно, что просто он снова начинает радоваться жизни, в этом все дело.

А Нюра сказала:

- Мы тебя поместим в доме учительницы. У нее комната целая. Это рядом с нашим домом. … Лошади были сытые. Они хрупали сено, перебирали ногами, и белая ночная дорога, видневшаяся в проломе сарая, манила их и завораживала. Рыжие роммелевские танки еще не показались из-за поворота. Галка подняла ракетницу. "Ну, мальчики", - сказала она. … Сапожников не стал досматривать сон. Он скинул ноги с кровати и сел. В доме учительницы, куда его устроили ночевать, крашеный пол был холодный, и это было хорошо. "Нас, видимо, много не спит сейчас по ночам", - подумал Сапожников, и ему не стало легче. Наоборот.

Их много еще ворочается в темноте и не может заснуть, Под закрытыми веками им кто-то навязчиво крутит отрывки все того же фильма, потом они спускают ноги на холодный пол в избах и городских квартирах, и курят, и кашляют, и ждут рассвета.

Сапожников уже отвык спать на первом этаже и дурел от запаха травы и мокрых цветов, который волной плыл в комнату из распахнутого в сад окошка.

Сапожников поднялся - заскрипела кровать, хрустнули доски пола. Оглушительно тикали ручные часы.

Ночь - как разболтанный механизм. Даже слышно, как кишки шевелятся в животе, печенки-селезенки, как щелкнули коленные суставы, когда Сапожников присел, потянувшись за часами и папиросами, даже движение глазного яблока, когда Сапожников протер глаза. Когда Сапожников заводил часы, они откликнулись короткими очередями.

- Рамона, скоро? - спросил Бобров.

- Нашла, - ответила Галка.

"Рамона… - запела пластинка у нее в руках. - Я вижу блеск твоих очей, Рамона…" Это была ее любимая пластинка. Третья за эту войну. Две разбились.

Группа, отстреливаясь, отходила в глубь подвала этого огромного универсального магазина, и Рамона, расстегнув ворот, сунула под гимнастерку гибкий целлулоидный диск розового цвета. Что-то ей говорило, что эта пластинка не сломается. Совсем не обязательно было задерживаться из-за банальной песенки "под Испанию", но Галку любили.

Ее любили за то, что она не боялась хотеть сразу, сейчас, и, если ей нужна была песенка, она не откладывала до окончания войны, а срывала ее с дерева недозрелую, не дожидаясь, пока отшлифует свой вкус. Галку любили потому, что в ней жизни было на десятерых.

Сапожников шел последним и положил под дверь противотанковую мину. Они бегом двинули по переходам, чтобы успеть уйти прежде, чем немцы взорвутся, когда распахнут дверь… … Сапожников застыл, когда лопнула тишина и упали вилы, на которые он наткнулся и сенях.