Читать онлайн «Школьники». Страница 2

Снова я попал к директору школы очень скоро, той же зимой, за разбитое в классе стекло. Меня толкнул одноклассник, и я повалился на застекленный шкаф. Он отбежал, и Роза Федоровна схватила за шиворот меня. Я затравленно молчал. В школьном, набитом учебниками шкафу зияла дыра, будто и не стекло было разбито, а совершил кто-то кражу. Меня куда-то потащили. Ввели в огромный кабинет, где сидела она, директор, насупив густые, дремучие брови. Роза Федоровна что-то шепнула ей в ухо, она побагровела и оглоушила меня, стоящего перед ней столбиком, безжалостным кромешным ором: "Поставим на учет в милицию, там воспитают! Мать в школу! Немедленно ко мне мать, мать!.."

Теперь я был одинок. Придя из школы домой, весь вечер трепетал и ждал, что за мной придут. Выключил в комнатах свет, чтоб подумали, что никого дома нету, а чтобы не раздалось звонков по телефону, сдвинул незаметно трубку. Происходящее со мной осталось незаметным для мамы.

А что ее вызывают к директору - этого произнести не смог и начал день за днем скрывать. В школу ходил от страха не пойти, а на уроках сидел как замертво и прятался от директора: стоило почудиться, что раздался ее голос, как бросался прятаться в другой конец школы. Верил, что в силах этой огромной бровастой женщины отнять меня у мамы и посадить в милицию; школа и милиция были чем-то общим в моем сознании - тем, куда пойдешь, даже если не захочешь, потому что заставят много-много людей, которые сильнее тебя одного. Мало что зная о милиции, я хорошенько помнил, что именно это слово было страшным отцу - помнил, как он его пугался, когда мама грозила не однажды позвонить в милицию. Я знал, что в милицию можно человека сдать, но не знал, что после оттуда все же возвращаются, мне казалось, что в милицию людей сдают на веки вечные. Думал, что милиция - это что-то похожее на темную комнату, где тебя наказывают темнотой, прячут от родных, лишают дома, не кормят.

Слово "милиция" застыло в моих ушах. А испугался так, что после у меня появилось легкое заикание; и потом, спустя много лет, приходя от чего-то в волнение или чувствуя страх, начинал заикаться. Ее звали Аллой Павловной. Она могла орать на всякого и, казалось, была поставлена распоряжаться в этом доме чуть не жизнями детей. Ей покорялись и родители - всегда можно было видеть, как стоят на первом этаже, беспризорные, мужчина или женщина, да ожидают у дверей ее кабинета, распахнутого меж тем настежь, так как она никого не боялась и не стеснялась. Она же запомнила мою фамилию и крепко помнила про разбитое стекло. Как я ни прятался от нее, но не однажды в спину ударяло басом: "Павлов! Ну-ка подойди ко мне!" Не чуя под собой ног, я подходил к ней, возвышающейся, такой же неприступной и громадной своим животом да боками, как гора. Волосы ее имели неестественный красновато-рыжий цвет. "Когда будет мать? Пусть или платит, или сама вставляет".

Те, у кого не было отцов, обнаруживались в классе самым унизительным образом. Все дети завтракали - школьный завтрак стоил три с копейками рубля в месяц. А кто был из неполных семей или с матерями-одиночками, тем завтрак в школе оплачивало государство. Роза Федоровна не церемонилась и деньги собирала прямо на уроке, проходя с целлофановым пакетом между партами. И ты у всех на глазах ничего в пакет этот не клал и завтракал потом вместе со всеми; если с матерью-одиночкой - то как бесплатник, а если отец все же присутствовал в жизни и платил алименты - то как льготник. И когда не хватало на весь класс котлетки или сосиски, то было всегда чувство, что ты съел чужую - того, чьи родители платили за школьный завтрак. Платили даже из тех семей, где отцы безбожно пили, все пропивая, и оставались незаметными, прощенными. А таких, кто не платил, отчего-то все накрепко помнили и ничего не прощали - от буфетчицы до директора школы. И если разбивалось в классе стекло, то виноватым всегда выходил этот, кого они помнили. Или стоило разбежаться на переменке, как уже ударял в спину брошенный камнем окрик: "Ну-ка пойди ко мне!"

2

Свиблово - московская окраина, километрах в тридцати от Красной площади и Кремля. Этот район Москвы обживали татары, переселенные сюда в шестидесятых годах из трущоб Марьиной Рощи. Кроме татар, населяли район деревенские, кто жил еще в деревне Свиблово, которую снесли в пух и прах, отдавая землю ее под Москву. Деревня насчитывала бытия своего на земле многие сотни лет, как и московская земля. Ею владели при московских царях бояре из рода Свиблов. От бояр этих и взяла она свое название. Это я вычитал у Соловьева, в его "Истории России с древнейших времен", три начальных тома которой выклянчил у своего киевского дедушки, да и то как подарок загодя на четырнадцатилетние (больше он из жадности так и не дал), и тогда же возгордился написать ни больше ни меньше "Историю Свиблова". Но некая деревня Свиблово поминалась за всю русскую историю только раз или два, как боярская вотчина.

Нашу школу учителя называли не без гордости "русской". Гордость за школу внушалась исподволь с первых классов, будто б за "французскую" или "английскую". "Нерусской", то есть татарской, считалась другая школа, и про нее ходили слухи, что там каждый месяц сажают кого-нибудь в тюрьму и что научиться в ней вообще можно только плохому. Бывшие деревенские, а теперь городские дети их, не одно поколение, учились в нашей школе, что и была построена здесь первой, еще до переселения татар из Марьиной Рощи. Выходило, что дети бывших деревенских наполняли одну школу, а татар ходили поколение за поколением в другую. Конечно, татары учились и в нашей школе, но принимали их с неохотой, когда уж не могли не принять, потому что жили на закрепленных за школой улице Снежной и проезде Серебрякова; улицы Седова и Русанова отходили школе татарской. Отчего-то почти все улицы в Свиблове, бывшей этой деревеньке, были названы именами покорителей Арктики, полярных летчиков или мореплавателей - будто инопланетян; а были еще в Свиблове улицы Амундсена, Нансена, проезд Дежнева. И бетонные плиты жилых домов казались поневоле кладбищем давно умерших покорителей ледового материка, такого же фантастического и отдаленного от сознания, как Марс. Ледовая пустыня так и зияла где-то во мгле да мерзлоте космоса, простужаясь на вселенском ветру, необитаемая для людей. Но одиночки рода человеческого все же побывали там - и вот парадом куцых однородных улиц, где из-под асфальта все еще пробивались к свету какие-то ростки да лопухи, вздумали отчего-то всем уж им сразу, по широте душевной, как покорители покорителям, воздать почести на месте стертой в пух и прах простой смертной деревни.

В самом Свиблове деревенские и татары уже детьми ходили оравами, отлавливая друг дружку на своих улицах, и дрались. Пыльные и пустоватые летом, зимой тесные от сугробов, улочки таили детскую злобу одних к другим. Злобой этой кишели компании уже начинавших спиваться наработавших и неучившихся парней, дожидавшихся или армии, или тюрьмы. Кто возвращался из армии - обзаводились семьями, шли на работу, отлипая от прошлого. Народец смешивался и утихал далеко от этой вечной детской злобы: свибловские брали в жены татарок, татары женились на свибловских, жили обычно и умирали. От деревни осталось кладбище за оврагом у речки Яузы, где кончались дома,- оно не имело названия, было похоже издалека на свалку металлолома, рыжея ржавчиной крестов да оградок, и хоронили там, самозахватывали на бесхозном кладбище клочки земли, только семьи деревенских - доживших свой век уже в городе стариков да старух.

Дворы пустовали, заросшие глухо деревьями. Свободы, простора, отбыв положенное в школе, искали на пустырях, где обрывались новостройки,- в оврагах, по обоим берегам обмелевшей, едва текущей по плоской голой равнине, но все еще манящей к своей открытой воде Яузы, у двух прудов размером с футбольное поле, куда летом ходили купаться, а зимой расчищали от снега пятачки льда и катались на коньках. На лесистом холме, над той плоской подошвой, где извивалась ядовитой мутной змейкой Яуза, а загнанная в трубу, под землю, разбухала двумя прудами, возвышалась брошенная усадьба свибловских помещиков да домовитая церковь с ободранными каменными стенами и с проломленным в темечке череповидным куполом. Оттуда доносился только вороний гвалт.

От деревенских домов, окружавших когда-то усадьбу и бесследно исчезнувших подле ее развалин, остались подвалы, погреба - ходы в них, покрывшиеся дерном, сровнявшиеся с землей, то и дело отыскивали, а бывало, что и проваливались туда. Потому мертвой усадьбы помещиков боялись. В лес на холме, в завалы каменные усадьбы и разоренной порушенной церкви, в Яузу, в пруды, в зияющие пробитые дыры погребов что ни месяц подбрасывали трупы, и можно было видеть, как, прочесывая местность в поисках улик и следов очередного преступления, бродили милиционеры, похожие на грибников. Свиблово таило где-то волчьи углы, воровские схороны. Ворье было тоже когда-то переселенное, живое наследие Марьиной Рощи. Эти люди, ходившие сторонкой, пустырями, молчаливые сутулые мужики да крикливые подпитые женщины, особенно летом любили повылазить на волюшку у прудов, устраивая себе для пьянок шалаши в лесополосе, заманивая к себе выпивкой малолеток и разбитных школьниц, купаясь да греясь под солнцем.