Читать онлайн «Социологический роман». Страница 25

Перед глазами на столе лежали последние номера журналов "Вопросы философии", "Новый Мир", "Известия ЦК КПСС". Она принялась листать 9й номер "Вопросов философии" за 1990 год, в котором ее внимание привлекла статья М. С. Геллера "Первое предостережение -- удар хлыстом". Фамилия автора мало о чем говорила, и она обратилась к последней странице журнала, где обычно печатались справки об авторах. Справка свидетельствовала, что Геллер, Михаил Яковлевич -- доктор исторических наук, профессор Сорбонны (Франция). Из редакционной преамбулы к статье следовало, что речь в ней пойдет о малоизвестных широкому читателю страницах нашей истории 1920х годов, связанных с начавшейся в тот период политикой репрессий и гонений на инакомыслящую интеллигенцию.

"С "высылкой" философии, -- отмечают авторы преамбулы, -- начался период сектантского существования коммунистической идеологии. В этом выразилось ее нежелание вести диалог с различными идейными течениями мировой философской мысли и культуры, приведшее в конце концов к самоизоляции и догматизации марксистской теории". Статья представляла полные драматизма картины борьбы интеллигенции за возможность быть полезной в своей стране в тяжелый для нее период. Одним из ярких примеров этому являлась рассказанная автором история судьбы Всероссийского комитета помощи голодающим, организованного по инициативе и при непосредственном участии наиболее ярких представителей интеллигенции России, в том числе М. Горького. Деятельность комитета преследовала цель сбора материальных средств в стране и за рубежом для оказания продовольственной, медицинской и другой материальной и моральной помощи страдающим от голода. Наряду с этим вдохновленные надеждами на демократизацию общества, связанную с нэпом, представители интеллигенции активно включились в разработку идей и концепций развития всех сфер жизни общества. Со своими идеями выступали известные экономисты Чаянов, Бруцкус. Представители интеллигенции создавали новые издания, устраивали диспуты, выступали с предложениями, участвовали в дискуссиях.

Однако, боясь роста и влияния интеллигенции среди народа, руководители государства предприняли "поход" против нее, начав с обвинения Комитета помощи голодающим в антисоветской террористической деятельности, якобы готовившей свержение советской власти. В августе 1921 года ВЦИК принял решение о его роспуске с высылкой части его членов и организаторов за границу. "Высылка за границу как наказание, заменяющее расстрел, -рассуждала Инга Сергеевна, -- сколько трагического смысла кроется в таком подходе именно к интеллигенции!"

Один из высылаемых вспоминал, -- отмечает автор статьи, -- что при посадке на пароход на лицах провожающих "было изумление и тоска: ни один человек, как и мы сами, не мог, повидимому, понять смысла нашего странного наказания -- высылки за границу, -- в то время, когда каждый почел бы для себя за спасение уход из советского эдема". Какой, однако, на первый взгляд, парадокс?! Но в том-то и дело, что парадокса-то здесь никакого нет, а четко и глубоко продуманная акция, с учетом хорошего (надо отдать должное авторам этой акции) понимания социальной психологии российского общества. Они этим решением убивали сразу не двух а даже трех зайцев. Вопервых, высылка -более "красивая" мера наказания для мировой общественности людей, чем расстрел. Троцкий сам признался в этом американской журналистке, назвав высылку вместо расстрела более гуманной мерой. Правда, Сталин уже позже о красивых названиях в этих делах не думал. Но тогда "на заре советской власти", особенно в период ее наибольшей неустойчивости, нельзя было не считаться с международным мнением. Поэтому высылка за границу вместо расстрела была более выгодной мерой. Вовторых, придав этому кощунству внешнюю благовидность, они по существу подвергали инакомыслящих представителей интеллигенции поистине самому жестокому, самому изощренному наказанию. Это наказание было основано на понимании психологии российского человека: то ли это тот самый евроазиатский феномен, то ли еще что-то, то самое, за что "умом Россию не понять", но тоска, ностальгия (пыталась вспомнить Инга Сергеевна, ведь где-то она даже читала об этом), более всего характерны для жителей этой одной шестой части земли. И поэтому насильственная высылка из страны для российского человека, -- это по существу равносильно убийству его в его реальной, естественной жизни и выбрасывание в другой "потусторонний мир", где все подругому. О глубоком понимании сущности (для российских профессоров и писателей, для которых эта мера была придумана) высылки за границу как наказания, приравненного в духовноэмоциональном смысле к смертной казни, говорит указание Ленина в связи с редактированием им Уголовного кодекса. В письме к наркому юстиции он пишет: "т. Курский! Помоему, надо расширить применение расстрела (с заменой высылки за границу)". Высылая без суда и следствия этих людей, власти понимали, что подвергают их самому жестокому, самому оскорбительному и унизительному наказанию, демонстрирующему их ненужность своей стране, которую они любили и которой хотели служить верой и правдой. Но тем, кто управлял страной, они действительно не были нужны, ибо это был мозг нации. А мозг в это время был не нужен, потому как не нужно было ведать, что творится, -- и это, втретьих, то есть это был третий, может быть, самый основной "заяц", которого они убивали высылкой наиболее ярких представителей интеллигенции из страны и ради которого нужны были и первый и второй. Об этом сам за себя говорит состав высланных. Среди них ярчайшие представители философской мысли XX века: Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, С. Булгаков и многие другие признанные в мире философы. Наряду с философами высланы многие ученые других областей знания, среди которых ректор Московского университета проф. Новиков (зоолог), ректор Петербургского университета проф. Карсавин (философ), большая группа математиков во главе с деканом математического факультета МГУ проф. Стратоновым, известные представители сельскохозяйственной науки профессора Бруцкус, Зворыкин, Лодыженский и другие, агрономы -- Угримов, Велихов и др., известные историки Кизеветтер, Фроловский, известный социолог Питирим Сорокин. Списки кандидатов на высылку составлялись и контролировались лично Лениным. Инга Сергеевна закрыла журнал со статьей Геллера и принялась листать другие материалы, отобранные для доклада. "Да, -- подумала она с тоской, -- с этой "традицией" изгнания интеллигенции соприкоснулись и нынешние поколения (увы) не только по рассказам историков: Солженицын, Бродский, Галич... Когда я вернусь. Ты не смейся, когда я вернусь, Когда пробегу, не касаясь земли, По февральскому снегу, По еле заметному следу -- к теплу и ночлегу И, вздрогнув от счастья, На птичий твой зов оглянусь. Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. Память вернула ее к тем событиям, когда на фестивале бардов в Доме ученых она вместе со всем залом, стоя отбивала себе ладони, аплодируя песне Галича, посвященной памяти Пастернака. Уже познавшие свежий ветер хрущевских перемен, символом которых для них был сам Академгородок с его романтическим, во всем освященным свободой образом жизни, начитавшиеся в самиздате Солженицына, "прошедшие" через "числитель и знаменатель" кафе "Под интегралом", все присутствующие в зале между тем словно были охвачены единым удивлением и повергнуты в волнение смелыми, дерзкими словами и тоном песни.

После мгновенного оцепенения коекто начал вставать и аплодировать стоя. За ними постепенно поднялся весь зал. У Инги Сергеевны по случайности, каких в замкнутом пространстве Академгородка никому не удавалось избежать, место оказалось рядом с легендарным президентом Сибирского отделения Академии наук, академиком Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым. Этот видавший виды человек крутил головой по сторонам, словно не узнавая своих питомцев, и, взяв слегка за локоть свою жену "бабу Веру", как ее все называли, спокойно встал вместе с ней, аплодируя вместе со всем залом. И не к терновому венцу Колесованьем,

А, как поленом по лицу, Голосованьем!

И кто-то спьяну вопрошал: "За что? Кого там?" И кто-то жрал, и кто-то ржал Над анекдотом. Слово "поименно" Галич произносил растянуто, замедленно и громче других. Инга Сергеевна словно вновь увидела его красивое лицо, весь его какой-то салонный облик, который в традиционном представлении лучше бы сочетался с какимнибудь сентиментальным романсом типа: "И на меня свой взор опасный не устремляй, не устремляй. Мечтой любви, мечтой прекрасной, не увлекай, не увлекай". А он с гордо поднятой головой, нервно ударяя по струнам гитары, клялся: Мы не забудем этот смех И эту скуку! Мы поименно вспомним всех, Кто поднял руку! Вот и смолкли клевета и споры, Словно взят у вечности отгул А над гробом встали мародеры, И несут почетный Караул!

Исполняя последние куплеты, Галич речетативом произносил каждое слово с таким ударением, что оно словно расширялось, во много раз увеличиваясь в своей смысловой нагрузке. И разве мог он тогда предположить, что уже через короткое время он сам будет назван "мародером", исключен из Союза писателей и выставлен из страны. Вспоминая все это, Инга Сергеевна между тем перебирала литературу, отыскивая следующий источник с необходимой и интересной для доклада информацией, и молча рассуждала: "Обобщение этих и многочисленных иных им подобных фактов советской действительности само собой выявляло удивительный парадокс: если основная концепция общества построена на марксистской формулировке о том, что бытие определяет сознание, то почему же с первых дней советской власти первостепенное внимание уделялось не совершенствованию бытия, а воздействию на сознание? Почему "не за плохое бытие", а за "несознательность" людей подвергали ссылкам, пыткам, позорным судебным процессам? Проповедовалась первичность бытия, а в действительности первостепенная роль отводилась сознанию, на формирование которого расходовались огромные материальные и интеллектуальные средства. "Однако, может, я подзабыла, как формулировались эти азбучные истины?" -- задала себе вопрос Инга Сергеевна и обратилась к Философскому энциклопедическому словарю. Статья об "Общественном бытии и общественном сознании" свидетельствовала, что это "категории историч. материализма, выработанные для решения основного вопроса философии применительно к обществу. Общественное бытие -- это материальные отношения людей к природе и друг к другу, возникающие вместе с становлением человеческого общества и существующие независимо от общественного сознания. "Из того, что вы живете и хозяйничаете, рождаете детей и производите продукты, обмениваете их, складывается объективно необходимая цепь событий, цепь развития, независимая от вашего общественного сознания, не охватываемая им полностью (Ленин В. И., ПСС, т. 18, с. 345)". И далее авторы статьи подчеркивают: "Домарксовый материализм, рассматривая человека лишь как природное существо, не преодолел идеалистич. понимания истории и сущности самого человека. Историч. материализм, выделяя общественное бытие как специфич. форму материального, исходит из того, что "не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет их сознание (Маркс К.; см. Маркс К. и Энгельс Ф., соч., т. 13, с. 7)". "Может быть по иронии судьбы именно руководители советской власти были самыми ярыми идеалистами, если первостепенное значение уделяли сознанию? -- иронично усмехнулась Инга Сергеевна. -- Но нет, не были идеалистами руководители нашего государства! Управлять сознанием им нужно было для того, чтоб уметь "уводить" его от безобразного, убогого, ухудшающегося бытия. И все мы, гуманитарии, были в этом задействованы. Но... мы не виноваты, нас защищает презумпция невиновности"...