Читать онлайн «Городу и миру». Страница 20

"Самочувствия мученичества и исповедничества" нельзя ждать от людей, переживших и продолжающих переживать целыми народами крушение (пока что без адекватной замены) идей, которые исповедывались, за которые шли на мученичество (тогда убивали только убийц - теперь убивают поэтов-непротивленцев). Когда возникает адекватная по силе и полноте замена изживаемой идеологии, приходят и мученичество, и исповедание (пока - у немногих).

"Социальное покаяние, чувство виновности перед народом" (мне не встречалось убеждение, "что народ виновен перед интеллигенцией и не кается") исчезло, по всей вероятности, потому, что это субстанционально в основной массе уже не та интеллигенция, которая виновна перед народом в том, что делала революцию, вела в село продотряды, проводила хлебозаготовки и коллективизацию. Живущих активной жизнью ветеранов этих событий осталось не так уж много. Сегодня нет пропасти между уровнем жизни народа и основной массы интеллигенции. Все кончают те же средние школы; в гражданском отношении все равно бесправны (мы не разбираем здесь сложный вопрос о характере прав различных ипостасей номенклатуры и ее лакеев).

Официальная идеология требует самоотверженного служения обществу в предписанных ею формах и рамках - тщетность такого служения ясна почти всем. Пути другого служения внятны немногим; отчасти приоткрываются более широкому кругу, зато опасность их очевидна во всей полноте. Физическая (под таким контролем и гнетом) невозможность "социальной борьбы и разрушения существующих общественных форм" (ради каких иных форм? Ведь и это подавляющему большинству недовольных непонятно) является для разрозненных, лишенных устойчивых, четких убеждений людей самоочевидной. Что остается безыдейному, дезориентированному большинству образованных слоев населения, кроме заботы о благополучии близких, "подчинения, терпения, ожидания милости"? Повторю чрезвычайно непопулярную мысль, что к обретению этим большинством стимулов для другого поведения не прийти без огромной, долгой, хорошо укрытой работы тех, у кого уже такие стимулы есть. Перед открытым всплеском "Солидарности" польская интеллигенция десять лет работала в рабочих и сельских массах. Если бы не постоянно нависающая над их страной тень СССР, поляки уже перерешили бы свою судьбу.

"Нет сочувственного интереса к отечественной истории, чувства кровной связи с ней"? У меня за последние полтора десятилетия жизни в СССР, при тесном общении с молодежью, да и со многими людьми средних возрастов, сложилось впечатление, что интерес мыслящих людей к истории очень возрос и продолжает расти. А кровная связь с российским прошлым начала ощущаться даже кровно не родственными. При этом люди занимаются историей вне официального поприща, добывая средства на пропитание другой работой, часто вне круга интеллигентных профессий. Они заняты преимущественно теми же периодами, что и Солженицын, который и здесь не является анахроническим исключением, а представляет достаточно значительный круг людей у себя на родине. Иногда их интересы простираются и в более глубокие пласты российской истории. Те неофициальные историки, которых я знала, интересовались событиями и эволюцией общественной мысли примерно от декабризма, некоторые и более ранней, но большинство - от великих реформ 1860-х годов и XX веком. Мне довелось соприкоснуться на их периферии с кругами, собиравшими материалы для сборников "Память"(, и с другими неофициальными историками обеих столиц. Они интервьюировали людей с интересным жизненным опытом, собирали и исследовали документы, рылись в частных библиотеках, использовали все доступные им возможности библиотек казенных (деловые связи некоторых из них простирались до столичных спецхранов). Мне точно известно, что за активными абонентами библиотек, в том числе и в областных центрах, следит КГБ. Библиотечные формуляры токарей, сторожей, газовых истопников и т.п., погруженных в чтение исторической литературы, берут на заметку; эти лица становятся необъявлено поднадзорными. Активный интерес к истории одних приводит в тюрьму, других в эмиграцию, с единственной целью - интенсивно работать, третьих - к неофициальной деятельности на родине, сопряженной с постоянной опасностью и вовлекающей в себя не только исследователей, но и их довольно широкое окружение. Историческая тематика с разной степенью достоверности возникает и в Госиздате, нередко искажая существо и смысл событий до их полной противоположности, но часто донося до читателя и крупицы правды. Исторической тематикой заняты сейчас многие крупные прозаики эмиграции, не говоря уже о ее профессиональных историках, издающих весьма фундаментальные труды, возникшие только по эту сторону зоны бесправья. Таким образом, историческая эпопея Солженицына, редактируемые им серии "Исследования новейшей русской истории" (ИНРИ) и "Всероссийская мемуарная библиотека" (ВМБ), так же, как сборники "Память" - это не единичные случаи прорыва исторического беспамятства, а знамение времени, которое будет расти вглубь и вширь. Мы говорим здесь не только о новейших исследованиях, так как существует огромный, почти полностью отторженный от родины резервуар исторических, научных и художественных сочинений первой и второй волн эмиграции. Исторической литературе Самиздата и Тамиздата всех лет сопутствуют множество социологических исследований и публицистика зачастую высокого качества. Трагедия в том, что в СССР, где грамотны все, читает эту литературу лишь тончайший слой (меньшинство меньшинства) пассивно оппозиционной к режиму интеллигенции. Существенное расширение этого слоя (а потенциальных читателей, готовых жадно впитывать адресованное им слово, масса во всех общественных классах) изменило бы умонастроение общества, ускорило бы формирование альтернатив официальной догматике. Но как пресечь стену, и многие ли заняты организационными проблемами Самиздата и Тамиздата?(.

Наше реактивное отвращение (после большевистского и нацистского опыта) к самим понятиям организации и пропаганды играет в этом процессе как бы не роковую роль:

"После революции 05 - 07 годов начался тихий процесс поляризации интеллигенции: поворота интересов студенческой молодежи и медленного выделения еще очень тонкого слоя с повышенным вниманием ко внутренней нравственной жизни человека, а не ко внешним общественным преобразованиям. Так что авторы "Вех" не вовсе были в тогдашней России одинокими. Однако этому неслышному хрупкому процессу выделения нового типа интеллигенции (вслед за тем расщепился бы и уточнился сам термин) не суждено было в России произойти: его смешала и раздавила первая мировая война, затем стремительный ход революции. Чаще многих других произносилось в русском образованном классе слово "интеллигенция", - но так, за событиями, и не успело получить обстоятельно-точного смысла.

А дальше - условий и времени было еще меньше. 1917 год был идейным крахом "революционно-гуманистической" интеллигенции, как она очерчивала сама себя. Впервые ей пришлось от одиночного террора, от кипливой кружковщины, от партийного начетничества и необузданной общественной критики правительства перейти к реальным государственным действиям. И, в полном соответствии с печальными прогнозами авторов "Вех" (еще отдельно у С.Булгакова: "интеллигенция в союзе с татарщиной... погубит Россию"), интеллигенция оказалась неспособна к этим действиям, сробела, запуталась, ее партийные вожди легко отрекались от власти и руководства, которые издали казались им такими желанными, - и власть, как обжигающий шар, отталкиваемая от рук к рукам, докатилась до тех, что ловили ее и были кожею приготовлены к ее накалу (впрочем, тоже интеллигентские руки, но особенные). Интеллигенция сумела раскачать Россию до космического взрыва, да не сумела управить ее обломками. (Потом, озираясь из эмиграции, сформулировала интеллигенция оправдание себе: оказался "народ - не такой", "народ обманул ожидания интеллигенции". Так в этом и состоял диагноз "Вех", что, обожествляя народ, интеллигенция не знала его, была от него безнадежно отобщена! Однако, незнанье - не оправданье. Не зная ни народа, ни собственных государственных сил, надо было десятижды остеречься непроверенно кликать его и себя в пустоту.)

И как та кочерга из присказки, в темной избе неосторожно наступленная ногою, с семикратной силой ударила олуха по лбу, так революция расправилась с пробудившей ее русской интеллигенцией. После царской бюрократии, полиции, дворянства и духовенства следующий уничтожительный удар успел по интеллигенции еще в революционные 1918-20 годы, и не только расстрелами и тюрьмами, но холодом, голодом, тяжелым трудом и насмешливым пренебрежением. Ко всему тому интеллигенция в своем героическом экстазе готова не была и чего уж от самой себя никак не ожидала - в гражданскую войну потянулась частью под защиту бывшего царского генералитета, а затем и в эмиграцию, иные не первый уж раз, но теперь - вперемешку с той бюрократией, которую недавно сама подрывала бомбами" (I, стр. 84-86; выд. Д. Ш.).