Читать онлайн «Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты». Страница 78

— Вздор! Вот еще из-за немца пропадать. Я их на своем веку больше, чем блох, перебил. Бывало, что не маскарад, я двух или трех побью.[1496] Пойдем к немцу.

Долохов не пошел и Васька Денисов один с Ростовым направился в немцу, который уже уходил.

Васька Денисов был не мастер говорить по немецки, но он[1497] тотчас сошелся с чиновником, привел его к себе на попону, дал ему выпить два стакана вина, выпил за здоровье австрийского императора, называл немца камрадом, приглашал его в гусары, уверяя, что он молодец, и, когда немец совсем растаял, взял с него слово не подавать жалобы.

[оза]бочены исключительно вопросами о рационах, следующей трети, покупке немецкого сукна, прельщения польской девицы или дамы и о проигранном на рутерке: всей трети, или перстне, или погребце. Еще менее значительные лица армии — солдаты, хотя иногда и беседовали о том, что предстоящее им усмирение турецкого паши и вообще прусака с Бонапартом будет не в пример труднее усмирения Польши, — преимущественно же были озабочены выдачей порции и соображением сравнительной доброты русской и австрийской водки, порядком назначения караулов, сапогами (составляющими всегда один из главных интересов солдата),[1498] насмешками над нравами, одеждой и языком народов, через владения которых они проходили, и прибиранием к месту того, что в деревнях или в полях плохо лежало. Все эти предметы находили место в ротных артелях. Однако, хотя никто и не понимал действительной причины усиления маршей, состоящей в том, что Бонапарте с неожиданной быстротой стягивал все свои войска от Булони к Ульму на границах Баварии, где стояла большая австрийская армия, усиление маршей в одном смысле было понято одинаково верно каждым человеком этой сорокатысячной армии.

— Коли гонят по сорок верст в сутки, нас не жалея, и подводы выставляют, то верно не для парада, а для того дела войны, в котором калечат и убивают до смерти нашего брата и о котором поэтому лучше не думать, а итти веселей... а там что будет, то будет.

И с того времени, как людям стало тяжело, и все не бодрые и слабые отстали по гошпиталям, в армии стало меньше порядка, но стало гораздо больше прежнего оживления, веселости и бодрости.

С русскими лицами, русским говором, русскими[1499] приемами и русскими песнями проходили[1500] войска, сначала польские города и деревни.[1501] Там говорили с жителями на[1502] ломаном, ни русском, ни польском языке, который не должны бы[1503]

2.

11-го Октября 1805 года[1504] один из полков последней колонны подошел к Браунау и, прежде чем расходиться поротно по назначенным квартирам, остановился [на] ровном поле в стороне от большой дороги, в двух верстах от[1505] города.[1506]

Главнокомандующий желал видеть войска, и смотр был назначен в походной форме.[1507]

Немцы из соседней деревни и проезжающие собирались смотреть войско, хотя смотры в окрестностях Браунау уже стало обыкновенное зрелище. На дороге около дерева стояли, сложив свои ноши на край дороги, три немки с мальчиком и старик в синем сюртуке, который, как опытный человек, на своем грубо горловом, народном немецком языке, объяснял зрителям то, что они видели.

— Dies da ist das erste Regiment, zweite Regiment,[1508] — говорил он, указывая на правильные, неподвижные четвероугольники.[1509]

— Ist das der Oberst?[1510] — спрашивала одна, указывая на[1511] адъютанта.[1512]

— I bewahre! Aber der da mit der goldnen Schnur.[1513] — Он указывал на другого офицера.

— Sind es alles Russen?[1514] — спрашивал мальчик.

— Nicht alles Russen, aber es sind welche dadrunten. S’sind verschiedene, sind Kroaten, sind Schweizer dadrunten und Kosaken da aus Siberien,[1515] — отвечал старик. — Gieb Acht. S’wird geschossen,[1516] — сказал он, обращая внимание на крики, раздавшиеся по рядам полка. Женщины заткнули уши, но стрельбы не было. Кричали по рядам:[1517] смирно!

Махальные подбежали к фрунту, а за махальными подъехали к впереди стоявшим начальникам два верховые.

Махальные ошиблись. Это ехал не главнокомандующий, а адъютант его.[1518]

Полковник, стоявший перед фронтом полка, окруженный несколькими офицерами, был скорее широкий, не столько от одного плеча к другому, сколько от груди к спине, мужчина лет 40 с красно круглым, озабоченным и довольным лицом, снизу так складно вставлявшимся чисто выбритым подбородком в очень высокий, по тогдашней форме, воротник мундира, что понятно было, как стыдно и неловко должно было быть полковнику, коли бы кто нибудь мог увидать его без этого высокого подгалстника и красного воротника. Мундир с блестящими,[1519] высоко поднятыми на круглых плечах эполетами,[1520] как будто они не книзу, а кверху тянули его плечи, новый глянцовитый мундир был узок, так же как и панталоны, и полковник, видимо, не мог уничтожить в самом себе сознание красоты округлостей своего полного, здорового тела. Это сознание препятствовало совершенной свободе движений полковника. Переходя с одного конца дороги, на которой он стоял, на другой, полковник подрагивал на каждом шагу, грациозно слегка склоняясь в сторону. И эта подрагивающая походка, видимо умышленно усвоенная, показывала, что, кроме воинской дисциплины, в полковнике живы были струны участия к общественной жизни и прекрасному полу.[1521] По почтительным и внимательным, но нетревожным лицам господ офицеров, батальонных командиров, адъютанта и других видно было, что подчиненные хорошо знали своего начальника, как приятного знакомого за партией виста, или за обедом,[1522] но с которым надо было быть осторожным, когда он был в шарфе и знаке. На всех лицах выражалась важность занимавшего всех дела.

Полковник остановился, молодецки загнув наружу руку, взялся за темляк, тряхнул эполетами, устремил свой взгляд на ряды 3-й роты.[1523]>

— Послать командира! — и в рядах послышались голоса, вызывающие командира 3-й роты, и адъютант побежал отъискивать замешкавшегося офицера. Когда звуки усердных голосов, которые, перевирая, кричали уже: — Полковника в 3-ю роту, — дошли по назначению, требуемый офицер, дожевывая что-то, показался из-за роты и, хотя и человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, быстро и легко побежал к полковнику.[1524]

Лицо капитана Брыкова с красными пятнами около носа, всегда и до требования полкового командира, выражавшее как будто постоянный страх в том, что наконец узнается что то такое дурное, что он сделал, теперь выразило беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный урок.

Ротный командир на бегу оглядывал свои тоненькие ножки и шпажку и ощупывал рукой, удостоверяясь, всё ли на месте.[1525]

Полковник с ног до головы осматривал капитана в то время, как он, запыхавшись, подходил быстрым, плывущим шагом, цепляясь носками за[1526] неровности поля и выставляя больше и больше несколько на сторону нижнюю губу.

— Сами вы где находитесь, господин офицер? Когда ожидается главнокомандующий, вы завтракаете,[1527] — сказал начальник, заслышав запах[1528] съедобного из рта капитана. — Я сам завтракать не меньше вашего хочу, может быть. Да на хотенье есть терпенье, милостивый государь.[1529] Вы скоро людей в сарафаны нарядите. Это что? — сказал он, указывая в рядах 3-й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличающегося от других шинелей.

Ротный командир, не спуская[1530] глаз с начальника,[1531] больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижиманьи он видел теперь свое спасенье. Батальонные командиры и адъютант стояли несколько сзади и на своих лицах выражали с одной стороны, для начальника, сознание необходимости и законность гнева и его выражения, с другой стороны, для товарища подчиненного, заявление в том, что они не принимают на себя никакой ответственности в поступках начальника, и надежду, что их присутствие при этом[1532] случае не испортит их товарищеских отношений с уважаемым капитаном.[1533]

— Ну что ж вы молчите? — крикнул полковник[1534]. — Кто у вас там в венгерца наряжен?

— Полковник... — голос оборвался у капитана.

— Ну что полковник? Полковник, полковник, а что полковник, никому не известно.[1535]