Читать онлайн «Воспоминания о Максимилиане Волошине». Страница 30

Понравился мне. Его просили читать; он, читая, описывал, как он несется в вагоне - сквозь страны, года и рои воспоминаний и мнений; а стук колес - в уши бьет: "ти-та-та, ти-та-та"; было досадно: хорошее стихотворение он убивал поварскою подачей его, как на блюде, отчего сливались достоинства строчек с достоинством произношения, так что хихикали:

- "Э, да он это - прочел; он прочтет про "морковь ярко-красную кровь" так, что в обморок падаешь; падали же в обморок от прочитанного с пафосом меню ресторанного".

Если б Волошин в те годы умерил свое поварское искусство в подаче стихов, он во многом бы выиграл; а то иные умаляли значенье стихов его, пока печатные книги не выпрямили впечатленье, что интерпретатор Волошин настоящий поэт; он в поэзии модернистической скоро занял почетное место.

Меня поразившее "ти-та-та" перечитывалось, даже - передере... оно оттесняло другие его стихи; этому стихотворению все удивлялись, пленялись: и я и отец!

Появившийся вскоре с визитом ко мне, Максимилиан Волошин, округло расширясь расплывами щечными, эти стихи прочитал и отцу; он внимательно слушал отца, развивавшего ему свою "монадологию"; с очень значительным шепотом, очень внушительно стулом скрипя, заявил отцу, что и он развивает подобные же взгляды: в стихах; в подтвержденье этого, свои стихи прочел он отцу, зарубившему воздух руками в такт ритму:

- "Так-с, так-с... - вот и я говорю: превосходно!"

M. A., передергивая бородою и брови сжимая, высказывал мягко округлые доводы в пользу научной поэзии; и помянул про Максима Максимовича Ковалевского, отцу когда-то близкого, так что, когда вышел он, с прижимаемым к сердцу цилиндром под выпяченной бородою "не нашенской" стрижки, отец охвачен был старинными воспоминаниями о Париже, о своих завтраках с "юным" Ришпеном *, о Пуанкаре, математике.

* Ришпен Жан (1849-1926) - французский писатель.

- "Это вот - да-с, понимаю: человек приятный, начитанный, много видавший!"

Волошин был необходим эти годы Москве: без него, округлителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений: меж "нами" и нашими злопыхающими осмеятелями; в демонстрации от символизма он был - точно плакат с начертанием "ангела мира"; Валерий же Брюсов был скорее плакатом с начертанием "дьявола"; Брюсов - "углил"; Волошин - "круглил"; Брюсов действовал голосом, сухо гортанным, как клекот стервятника; "Макс" же Волошин, рыжавый и розовый, голосом влажным, как розовым маслом, мастил наши уши; несправедливо порою его умаляли настолько, насколько священник Григорий Петров 4 его преувеличивал, ставя над Брюсовым как поэта; уже впоследствии, когда Эллис стал "верным Личардою" Брюсова, то он все строил шаржи на Максимилиана Волошина:

- "Это ж - комми от поэзии! 5 Переезжает из города в город, показывает образцы всех новейших изделий и интервьюирует: "Правда ли, что у вас тут в Москве конец мира пришел?" Он потом, проезжая на фьякре в Париже, снимает цилиндр перед знакомым; и из фьякра бросает ему: "Слышали последнюю новость? В Москве - конец мира!" И скроется за поворотом".

Это - шарж, для которого Эллис не щадил отца с матерью. Сам же с Волошиным был он на "ты"; их сближали и годы гимназии, университет, из которого ушел Волошин, и семинарий у профессора Озерова брюсофильство Эллиса его делало бальмонтофобом и блокофобом; вышучивал он и Волошина; из всех острейших углов Эллис был - наиострейший; а необходима была роль Волошина как умирителя, не вовлеченного в дрязги момента. Волошин понравился мне <...>.

Борис Садовской (Садовский)

"ВЕСЫ". ВОСПОМИНАНИЯ СОТРУДНИКА

<...> Лет триста назад при дворах европейских государей водились искусственные карлики.

Ребенка заделывали в фарфоровый бочонок с отверстием внизу - и так держали несколько лет; потом бочонок разбивался, из фарфоровых обломков с трудом вылезал неестественно толстый, низенький уродец на тонких ножках.

Если такому карлику придать голову Зевса с кудрями и пышной бородой, получится Макс Волошин.

Из-под пенсне и нависших бровей на широком лице беззаботно щурятся маленькие странно-веселые глазки.

На косматой голове высокий плюшевый цилиндр, на плечах крылатка.

Первому появлению в "Весах" этой потешной фигуры предшествовали частые анонсы в редакции о выходе стихотворений Верхарна в совместном переводе Брюсова и Волошина.

В конце концов Верхарна перевел один Брюсов, книга вышла в начале 1906 года 1.

Волошин приехал в Москву из Парижа осенью; в один из вторников он появился в "Весах". После короткой беседы Брюсов взял с полки экземпляр Верхарна, написал на нем несколько строк и передал книгу Волошину, лукаво подмигнув всем нам. Мы с любопытством наблюдали. Волошин, прочитав посвящение, с растроганным видом крепко пожал руку Брюсову, пошел было в кабинет и опять вернулся для нового благодарного рукопожатия.

Пламенное служение "новому искусству" и желание быть оригинальным роднит Волошина с Койранским 2; однако Койранский по удельному весу таланта значительнее Волошина.

Когда мне приходилось беседовать с Волошиным, невольно вспоминался Иванушка из "Бригадира" Фонвизина: "Тело мое родилось в России, это правда; однако дух принадлежит короне французской".

Что стал бы делать Волошин вне Парижа?

Он искренне стремился сблизить русское искусство с западным, тогда как на деле был только посредником между московскими и парижскими декадентами, их "коммивояжером".

"Трудолюбивый трутень" - хотелось сказать, глядя на его сизифовы усилия.

Природная недалекость побуждала иногда наивного Макса выкидывать невероятнейшие коленца.

То вдруг он ни с того ни с сего печатно ляпнет, что Брюсов родился в публичном доме 3, - символический оборот, но можно понять буквально - и бедный Валерий Яковлевич спешит заявить фельетонисту Измайлову, что ничего подобного не было.

То разразится восторженным фельетоном о том, как голая парижская натурщица в толпе художников, где был и Волошин, прошлась демонстративно по Латинскому кварталу и посрамила навеки всемирное мещанство 4.

Когда шальным ножом психопата исполосована была картина Репина "Смерть царевича Ивана", все искренне огорчились; один Волошин пришел в восторг. В специальной брошюре доказывал он, что Репин сам виноват: не надо было изображать на картине так много крови; художник получил заслуженное возмездие: кровь за кровь 5.

В "Весы" Волошин все шесть лет давал стихи свои и переводные, статьи, заметки, рисунки, и все у него выходило прилично, старательно и бездарно.

Волошину, к счастью для него, не дано сознавать своего комизма: он искренно доволен собой и даже счастлив. Оттого дружить с ним легко: человек он покладистый и добрый.

Владислав Ходасевич

ИЗ КНИГИ "ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТАТЬИ И ВОСПОМИНАНИЯ"

<...> Бальмонт, Андрей Белый, Вяч. Иванов, Мережковский, Венгеров, Айхенвальд, Чуковский, Волошин, Чулков, Городецкий, Маяковский, Бердяев, Измайлов - не припомнишь и не перечислишь всех, кто всходил на эстраду Кружка 1.

Для серьезной беседы аудитория Кружка была слишком многочисленна и пестра. На вторники шли от нечего делать или ради того, чтобы не пропустить очередного литературного скандала, о котором завтра можно будет болтать в гостиных. Эта аудитория влияла и на докладчиков, которые нередко приспособлялись к ее понятиям и вкусам или, напротив, - старались ее подразнить. На эту тему расскажу анекдот.

Дело было в 1907 году. Одна приятельница моя где-то купила колоссальнейшую охапку желтых нарциссов, которых хватило на все ее вазы и вазочки, после чего остался еще целый букет. Вечером взяла она его с собой, идя на очередную беседу. Не успела она войти - кто-то у нее попросил цветок, потом другой, и еще до начала лекции человек 15 наших друзей оказались украшенными желтыми нарциссами. Так и расселись мы на эстраде, где места наши находились позади стола, за которым восседала комиссия. На ту беду докладчиком был Максимилиан Волошин, великий любитель и мастер бесить людей 2. <...> В тот вечер вздумалось ему читать на какую-то сугубо эротическую тему - о 666 объятиях или в этом роде 3.

О докладе его мы заранее не имели ни малейшего представления. Каково же было наше удивление, когда из среды эпатированной публики восстал милейший, почтеннейший С. В. Яблоновский * и объявил напрямик, что речь докладчика отвратительна всем, кроме лиц, имеющих дерзость открыто украшать себя знаками своего гнусного эротического сообщества. При этом оратор широким жестом указал на нас. Зал взревел от официального негодования. Неофициально потом почтеннейшие матроны и общественные деятели осаждали нас просьбами принять их в нашу "ложу". Что было делать? Мы не отрицали ее существования, но говорили, что доступ в нее очень труден, требуется чудовищная развратность натуры. Аспиранты клялись, что они как раз этому требованию отвечают. Чтобы не разочаровывать человечества, пришлось еще раза два покупать желтые нарциссы <...>