Читать онлайн «Улыбка и слезы Палечка». Страница 2

1945–1948 годы были для меня большой практической школой. Проходил я ее не дома — меня назначили послом в Болгарию, правительство которой возглавлял Георгий Димитров. Покидая камеру, в которой он томился, я не предполагал, что когда-нибудь буду пользоваться его дружеским расположением. Взгляните: эта фотография — его подарок.

На стене просторного кабинета писателя висит большая застекленная фотография. Я подхожу к ней и читаю сердечное посвящение Франтишеку Кубке. И подпись — Георги Димитров.

— Значение бесед с Димитровым на политические и философские темы мне трудно переоценить Мое путаное мировоззрение таяло, как снег на солнце. В Софии я написал свой «Болгарский дневник» и сборник рассказов «Черноморские вечера», в которых пытался воссоздать картины многовековой борьбы болгарского народа за национальное и социальное освобождение. Домой я вернулся через семь месяцев после революционного февраля 1948 года. С конца 1948 года я целиком посвятил себя литературе.

— А вы не жалеете о том, что расстались с дипломатическим поприщем?

— Внешняя политика — мой конек. Но сейчас главная задача дипломатов — борьба за мир. И я по мере сил участвую в ней и как член президиума Чехословацкого комитета сторонников мира, и как писатель. Вы, наверное, знаете мою книгу «Маленькие рассказы для мистера Трумэна». Она вышла у вас в 1952 году. 2 декабря 1950 года президент США Гарри Трумэн заявил представителям печати, что размышляет над тем, не сбросить ли на Китай и Корею атомную бомбу. В этот день у меня родилась внучка. Я подумал, что угроза этого безумца относится и к ней, и ко всем детям в Праге, Варшаве, Москве… Меня охватили гнев и отвращение. Я выразил их в рассказе «Мистер Трумэн, стой!», который был напечатан в газете «Лидове новины» и вызвал такую сильную читательскую реакцию, что я просто вынужден был писать следующий рассказ. Я писал их один за другим, потому что одно за другим приходили сообщения об освобождении из тюрем фашистских убийц, о новых заговорах против мира и одновременно о новых успехах строителей грядущего. Вслед за «Маленькими рассказами для мистера Трумэна», в 1951 году получившими национальную премию Мира, я написал сборник рассказов «Голубка Пикассо» (1953), а в 1955 году — книгу «Стражи на горах и в долинах».

— Мне кажется, что вас все-таки больше всего влечет исторический жанр.

— История и современность неразрывны. Хотя я стремлюсь точно воспроизвести атмосферу эпохи, кропотливо изучаю источники, но содержание моих исторических произведений всегда злободневно. Впервые я всерьез обратился к историческому жанру, когда в Чехии свирепствовал террор оккупантов. Мои друзья умирали в тюрьмах и концлагерях Незваные пришельцы и коллаборационисты пытались затемнить национальное самосознание чешского народа и разорвать все его связи с отечественной исторической и культурной традицией. Я считал своим патриотическим долгом, насколько это было в моих силах, распахнуть окна в чешскую историю и в отрезанный от нас мир. Так возникли сборники исторических рассказов «Скифский наездник» (1941), «Пражский ноктюрн» (1943), «Карлштейнские вигилии» (1944). В своей новеллистической трилогии я постарался увенчать чешскую старину всеми драгоценностями мира и наделить ее героев гордой силой и нежным очарованием.

Книга о Палечке — как бы продолжение этого цикла. Это мой первый роман. Я писал его восемь лет, с 1941 по 1948 год. Но замысел возник значительно раньше. В детстве одним из моих любимых героев был Тиль Уленшпигель. Гимназистом я мечтал написать роман о чешском Тиле. В 1930–1031 годах я попытался осуществить свое давнее намерение и набросал несколько глав романа который должен был называться «Уленшпигель в Праге». Однако своего «Уленшпигеля» я не закончил. Характер героя готической нижненемецкой легенды не соответствовал чешскому национальному духу. Образ Уленшпигеля все более сливался в моем воображении с фигурой Палечка, шута чешского короля Иржи Подебрада.

— И образ Палечка тоже имел современный подтекст?

— Во время оккупации погиб друг моей молодости, коммунист врач Яромир Боучек. До самой своей смерти он колесил и блуждал по Праге, веселый и сердечный, принося знакомым и незнакомым утешение и надежду на лучшее будущее. Таким я представлял себе рыцаря Яна Палечка, утешителя скорбящих! Мой Палечек XV столетия стал для меня родным братом чешского прогрессивного интеллигента времен фашистской неволи.

— Насколько исторична фигура вашего героя?

— Лицо это реальное, но в источниках о его историческом существовании можно найти лишь беглые упоминания. Еще при жизни Палечка рассказы о нем передавались из уст в уста. В XVI веке они были записаны и напечатаны. Чешский писатель Ян Гербен обработал их для детей и в 1902 году издал под названием «Брат Ян Палечек, шут короля Иржи», а через несколько лет выпустил сборник исторических анекдотов о «забавных деяниях королевского шута». У Гербена Палечек поступает последователем христианского гуманизма чешских братьев, социально-религиозного движения, унаследовавшего антифеодальные идеи гусизма, но отказавшегося от их революционного осуществления. Своими издевками над богатыми и учеными схоластами, проповедью равенства всех перед богом и морализаторским дидактизмом Палечек, так же как и само учение чешских братьев, оказался близким толстовству. Словацкий толстовец Альберт Шкарван прислал в 1907 году в Ясную Поляну свой очерк «Брат Иван Палечек». На его основе Лев Толстой написал для задуманного им «Детского круга чтения» рассказ «Шут Палечек». В романе Алоиза Ирасека «Гуситский король», который я во время работы над своей книгой еще не знал и умышленно не брал в руки, чтобы не оказаться под его художественным и идейным воздействием, Палечек — выразитель народного мнения и хранитель революционных традиций гусизма. Но выведен он здесь аскетическим старцем. Мне же он представлялся воплощением задорного остроумия, рыцарского благородства, молодой жизнерадостности. Я видел в нем человека Возрождения. Исторические и легендарные сведения о биографии Палечка скупы. Его происхождение, родовой герб, годы учения, странствия по Италии и Франции, его интимная биография, период духовного созревания при дворе короля Иржи и возвращение в недра народа после смерти короля — все это плод моей фантазии.

— Скажите, как наш герой относится к Иржи Подебраду? Его принято называть «гуситским королем». Так ли это?

— Мой герой — и почитатель и противник Иржи. Яркий свет Ренессанса, увиденный Палечком в Италии, развеял в его душе средневековую мглу Кроме того, с детства он был ближе к народу, чем феодал Подебрад. Он презирает династическую дипломатию своего господина, выраженную в теории о «двух народах», католическом и гуситском, в то время как только один народ, народ гуситский, избрал Иржика королем. Однако при всей критичности отношения к Подебраду Палечек не может не испытывать к нему человеческой симпатии, не может порвать с ним, видя его заботу о расцвете государства. Пусть он и не верит, как верил Иржи, в спасительность договоров и пацифистских пактов, пока в Чехии и на Мораве не правит единый народ, полагающийся лишь на собственную силу и правду, но Палечек только после смерти короля уходит к нему. К тем, к кому звал его Матей Брадырж, средневековый пролетарий и бедняк, которого политически пробудила гуситская революция…

— И ваше отношении к Подебраду тождественно отношению вашего героя?

— И мне, так же как Палечку, фигура Иржика была сначала человечески и политически близка. Но, работая над романом, я стал постепенно понимать, что Иржи в известной мере из породы тех, кто привел наше государство к мюнхенской катастрофе, Хоти этот король-дипломат и дал стране на короткое время мир, но зато дошел до прямой контрреволюционности в попрании великих заветов таборитов. Конечно, он отличался от виновников Мюнхена тем, что был всей душой предан интересам чешского государства. Во имя целостности страны Иржи Подебрад отказался от права на престол для своего потомства. Родной язык и благо нации были ему дороже личных успехов и богатства. Поэтому Палечек и мог оставаться с ним до самого конца.

— А как вы сейчас сами оцениваете свою книгу?

— Я писал своего Палечка в тяжелые времена, чтобы потешить, развеселить и наполнить верой сердца тех, кто пал духом. Я знаю, что многое в моей книге тронуло сердца читателей. В романе есть частица моей души, частица наших радостей и печалей. Поэтому я переиздаю свою книгу почти без изменений.

— В 1957–1958 годах вы написали двухтомный роман о рыцаре Иржи из Хропыне: «Его звали Ечминек» и «Возвращение Ечминека». События романа развертываются в период Тридцатилетней войны. Чем вызвано ваше обращение к этой эпохе?

— Мне захотелось создать нечто вроде моравской параллели к чешскому Палечку. Меня привлек сказочный образ короля Ечминека — по-русски вы бы назвали его король Ячменек. Согласно моравской легенде, он вернется на Мораву в тот момент, когда для нее настанут самые злые времена; он изгонит врагов и даст стране мир и благоденствие. В Тридцатилетней войне, начавшейся и закончившейся в Чехии, я видел аналогию второй мировой войне. Как перед мюнхенской катастрофой в Праге появился «дружеский посредник» лорд Ренсимен, так перед поражением чехов у Белой горы в 1620 году в пражском Кремле объявились английские послы Уэстон и Конвей, дипломатическим путем отдавшие чешские земли и чешский народ в руки австрийского императора. События трехсотлетней давности оказались актуальными, поскольку сущность обеих трагедий одинакова: крах политики господ, ориентировавшихся на Запад. В моем романе молодой моравский рыцарь, вернувшись на родину после многолетних скитаний, возглавляет борьбу за создание ганацкого острова мира среди опустошительной бури войны и погибает как горой сказки, слившись с родной землей.