Читать онлайн «Русские святыни». Страница 34

Поэтому все перетолковывается в гнусном смысле: "Здесь все вежливы: знатные люди — из желания показать свое хорошее воспитание, простые — из постоянного страха"[220] и, конечно, система отсчета — сам автор: "Я невольно с каждым разом все больше убеждаюсь, что между Францией и Россией еще непоколебимо стоит китайская стена: славянский язык и славянский характер".[221] Согласитесь, суждение весьма удивительное: логичнее было бы сказать, что между ним и Россией стоит «еще» (это «еще» блестяще!) французский язык и французский характер. Нет, для Кюстина вся Россия должна подтянуться к нему. Он настолько преднамерен, что даже порядок на самой большой ярмарке мира в Нижнем Новгороде, где сталкиваются жители Тибета, Бухары, Китая, финны, персы, греки, англичане, французы, — для него этот порядок реакционен, ибо "беспорядок был бы прогрессом, потому что он — сын свободы".[222] Цитаты приводятся для того, чтобы ярче оттенить основную мысль автора о рабской сути народа: "Весь русский народ от мала до велика опьянен своим рабством до потери сознания".[223]

Понятно, что Кюстин лишь подтвердил известные слова Пушкина о невежественности и неблагодарности Европы по отношению к России. Однако и сегодня западные и местные апологеты свободы опять же говорят о рабской отсталости русских. Иногда эта же мысль проходит в облегченном варианте как упреки по отношению к православию, которое связало Россию с "дряхлеющей Византией и как труднопреодолимый барьер отделяло ее от развивающихся стран Западной Европы".[224] Суждение совершенно неисторическое, ибо в период принятия православия Византия была самой развитой и мощной страной региона, и в это время не было толком ни Италии, ни Франции, ни Испании, ни Германии, ни Англии, а народы этих будущих стран дрожали от набегов или правления норманнов, были, по сути дела, поголовно неграмотны и т. д.

И все же есть ли за этими нападками какое-либо основание? Конечно. Так, стоит вспомнить указанное в начале работы различие европейского и русского человека в восприятии свободы: свобода у русского всегда находится во втором ряду ценностей, а у европейцев в первом, добавим, справедливость у русских в первом, а у европейцев во втором ряду. Значит ли это, что русские менее свободолюбивы, нежели европейцы, и пассивны из робости?

Легко показать историческими примерами совершенную ложность этих представлений: казачество, землепроходцы, анархисты, партизанское движение, побеги из лагерей. Все эти явления неизвестны в русских масштабах Европе. Россия как бы выбрасывала из себя протуберанцы казачьих походов, а затем и войск — это волжские, донские, терские, кубанские, черноморские, уральские, сибирские, забайкальские, амурские, оренбургские, запорожские казачьи войска. Они в массовом порядке складывались из людей, которые за волей бежали на Дон, Урал, Волгу, в Сибирь, шли на колоссальные лишения, но свобода оправдывала все. Как известно, казаки были такими бойцами, что свободолюбивые европейцы выделили их особо среди русского воинства. Казачьи походы и казачьи восстания заполняют собой столетия.

Активность свободных землепроходцев, как известно, удивительна. Легко сравнить скорость и тяжесть походов — в 1581–1584 — поход Ермака из Нижнего в Сибирь, а в 1648 г. казак Дежнев обогнул мыс, названный впоследствии его именем, а в той же середине XVII в. протопопа Аввакума царь ссылал в Даурию на Дальний Восток. За какие-нибудь 60–70 лет землепроходцы прошли расстояние, сравнимое с расстоянием от океана до океана в США. Только в России это был поход с боями через ханства и в условиях вечной мерзлоты, а в США в мягком поясе и никаких враждебных государств при несравнимости вооружений белых и индейцев. И то — в США около 300 лет прошло! К тому времени русские освоили Аляску и дошли до Калифорнии.

Россия — классическая страна бунтов и анархических движений. Европа не имеет такого количества и такого масштаба крестьянских войн, потрясавших всю страну. И добавим: анархических вождей — Бакунина и Кропоткина. Борьба с властью достигала исполинских размеров, — такие оценки давали западные революционеры и мыслители русским революционерам и в 70-е годы XIX века, и в начале XX века.

Партизанская или массовая народная борьба против захватчиков на Руси сопровождала все войны. Мы знаем народные движения против поляков и шведов в Смутное время, и, по сути дела, столь же самостийно, а не по приказу возникло и нижегородское ополчение Минина и Пожарского. Мы знаем народную войну 1812 года и партизанскую войну в 1914—1920-м, в 1941—1945-м. И если вспомнить, что за многие столетия русской истории "все промелькнули перед нами" — авары, хазары, половцы, печенеги, татары, турки, поляки, шведы, французы, немцы, англичане, американцы, японцы и многие другие, имя которым легион, ибо не раз была "вся Европа", была и "вся Азия", — если все это вспомнить, то придется признать, помимо прочих качеств, за русским народом высочайшей пробы свободолюбие. Вспомним и другое. Нажим и режим могут быть столь велики, что "сила солому ломит", однако найдем ли мы смирение — примирение с этим? Напомним, что и в Первую, и во Вторую мировую войну русские оказывались в самых тяжелых условиях в лагерях военнопленных, и они же оказывались безусловными рекордсменами по побегам из этих лагерей. А разве самопожертвование в бою не свидетельство свободолюбия? Матросов и Гастелло — лишь два имени из сотен и сотен. И символично, что первый таран — акт самопожертвования в войне 1941–1945 гг. совершил Иван Иванович Иванов, памятник которому стоит на стыке г. Фрязино и с. Гребнево в Московской области.

Факт сам по себе мало о чем говорит, все познается в сравнении. Попытайтесь в Европе найти массовое казачье вольное движение, партизанское движение, самопожертвование в бою русских масштабов или аналогичное сопротивление Гитлеру, и вы убедитесь, что в «свободолюбивой» Европе нет ничего похожего. И Вена, и Париж, и многие другие столицы сдавались без боя. Иными словами, мера свободолюбия в русском народе была много выше европейской. В результате сравнительно-исторического анализа этот факт неоспорим.

Откуда же такое постоянство в стремлении обвинить русских в отсутствии свободолюбия и рабских наклонностях? Вот главный вопрос. И речь явно идет о различных пониманиях свободы в русском и европейском смысле. По-европейски это так: свобода и воля понимаются "как вполне реальная способность человеческого тела активно двигаться в мире других тел природы, активно воздействуя на них и подвергаясь их активному противодействию, т. е. испытывая «страдательные», пассивные состояния. Но в таком понимании воля ничем не отличается от мышления, от разума. Это просто лишнее название для мышления, для способности строить свой действия, считаясь с природой (с формой и расположением) всех внешних тел, а не со своими собственными внутренними содержаниями".[225] Наивысшая свобода возможна только в сознании, в "чистом элементе самодеятельного мышления" (Гегель), который единственно свободен от чувственной стихии. Помыслить это и означает освободить. «Феноменология» Гегеля на место всей человеческой деятельности ставит "абсолютное знание", знание потому, что это есть единственный способ существования самосознания, а самосознание рассматривается как единственный способ существования".[226]

Субъект, как представитель единичного самосознания, резко выделяется и противостоит окружающей его косной, темной, враждебной эмпирической стихии, которая давит на него со всех сторон и стремится подчинить своему неразумному влиянию. Он вынужден вести жестокую борьбу с влиянием враждебного окружения, отстаивая собственное пространство, необходимое для его элементарного существования, и одновременно старается расширить границы своего личного влияния. Процесс освобождения от внешних ограничений рассматривается как осуществление накопленного знания, направленного на завоевание природного и социального пространства. Именно знание и сила, проистекающие из него, гарантируют индивиду победу над враждебным инобытием. Вполне закономерно, что философское научное сознание представляет собой высшее осуществление свободы. Однако мир, объективная реальность, не может без остатка превратиться в чистую мысль, так как в этом случае он перестанет быть самим собой, следовательно, свобода знания или самосознания рано или поздно придет в противоречие с действительностью. И здесь возможны два варианта, ведущих фактически к одному итоговому результату. В первом случае субъект рассматривает мир только в меру его соответственности понятию или идее; все то, что не укладывается в рамки логической схемы, или не принимается в расчет, или объявляется ничтожным, ничего не значащим, не имеющим ценности предметом. Если же наличная действительность отвечает требованиям рассудка или господствующей идеи, она объявляется разумной и принимается полностью и безоговорочно. В этом случае велика вероятность принятия временного, случайного, относительного за вечное, существенное и абсолютное. "Наличные — исторически сложившиеся, а потому и исторически преходящие — силы и способности людей при этом неизбежно начинают представляться лишь с их «позитивной» стороны, со стороны одних лишь «плюсов», одних лишь «достижений» и «завоеваний», а все необходимо связанные с ними «минусы» начинают казаться более или менее случайными и несущественными деталями, лишь досадными «недоделками», "отдельными недостатками", не заслуживающими особого внимания…".[227] Живой пример Гегеля с его абсолютизацией прусской государственности прекрасно подтверждает реальность существующей опасности. Последнее, в свою очередь, приводит к искажению представлений о свободе и в конечном счете превращению ее в свою собственную противоположность. Индивид начинает отождествлять себя с громадной мощью всеобщего, становится медиумом этой безумной силы, растворяется как личность в разумной системности целого.