Читать онлайн «Иск Истории». Страница 33

Алогичный, но существующий и дающий себя знать, этот опыт ожидания иного события, целиком отдающий себя этому ожиданию, родственен в своей формальной чистоте и абсолютной неопределенности ожиданию Мессии. Деррида говорит о внутреннем родстве деконструкции «с определенным мессианским духом».

Деконструкция – последний свидетель, мученик веры конца ХХ-го века.

Но этот свидетель и мученик весьма подобен Вечному Жиду.

Уже в начале своего пути Деррида часто выступает в защиту творчества французского поэта и писателя еврея Эдмонда Жабе (Edmond Jabes ), чьи поэмы и романы о Катастрофе европейского еврейства наполнены изречениями вымышленных раввинов.

По Жабе «иудаизм это рождение и страсть письма». Если взять как один из вечных сюжетов страсть к писанию, любовь к письму, терпеливость к письму, героем этого изначально специфического сюжета является «то ли еврей, то ли сама Буква».

Речь идет об Истории рода человеческого, вышедшего из Книги. Без работы букв не было бы Истории вообще. Гениальность иудаизма состоит в идее поставить перед Историей зеркало, чтобы она сама себя увидела, сама в себе узрела код существования мира, сама себе дала этот код, чтобы за ним скрыть свое чрезмерное обнажение.

Человек начинает размышлять над происшедшим.

Возникает История.

Еврей – первичная складка Истории. И на всем протяжении своего существования, быть может, за это его первичное преобладание над нею, она ему мстит.

«Еврей это тот, кто пишет, или тот, кто написан?» – задается Деррида вопросом вслед Жабе. Ребе Ильде, один из вымышленных Жабе раввинов, отвечает: «Какая разница между тем, чтобы выбирать или быть избранным, если нам не остается ничего другого, как покориться выбору?» Еврей в любых ситуациях ухитряется ответить вопросом на вопрос.

Первозданный священный текст по самой своей сути и составу высоко поэтичен и одарен всеми степенями свободы.

«Ребе Лима сказал: «В начале свобода была десять раз выбита на Скрижалях Завета, но мы так мало заслуживаем ее, что Пророк в своем гневе разбил их».

Поэзия, как ангельское начало, уходит самостоятельно в мир, отделившись от вторично выбитых Скрижалей, которые при всем повторении первых – вторичны, и уже наперед возвещают судьбу народа после обретения, а затем потери родной земли.

В изгнании поэзия испаряется, уступая место комментарию, который является, по сути, «деконструкцией» – изгнанницей из райского сада гармонии, логики, структурной стройности. Так в иудаизме поэт и псалмопевец Давид, рожденный поэтической первозданностью, напрочь несводим с раввином, толкующим текст в изгнании. Они разведены навечно, хотя оба жаждут соединиться со своей священной средой. И теперь уже один не может обойтись без другого. Так и сегодня невозможно мыслить мировую философию без никого и ничего не щадящей деконструкции.

История, как гнев вышедшего из себя в Моисее Бога на свой «жестоковыйный» народ, – давно известный мотив. И принадлежит он, как пишет Деррида, «в первую очередь не Беме, немецкому романтизму, Гегелю, позднему Шелеру или кому бы то ни было еще. Негативность в Боге, изгнание как письмо, наконец, сама жизнь буквы – все это есть уже в Каббале».

Горькое знание народом собственной судьбы оборачивается смертоносным оружием против него же. И потому Деррида видит себя одним из вымышленных Жабе раввинов. То он «ребе Рида», которому принадлежит изречение: «Есть книга Бога, посредством которой Бог вопрошает самого себя, и есть книга человека, которая подстать книге Бога». То он «ребе Дерисса» («смеющийся раввин»), напоминающий читателям о своем еврейском происхождении, видящий себя одним из персонажей Эдмонда Жабе и завершающий свою первую книгу «Письмо и различие» неким заключением под названием «Эллипс», опять же посвященным Жабе. Последняя строка этой одной из самых известных книг Деррида – из Жабе: «Завтра – это тень и гибкость наших рук». Ребе Деррисса».

Извержение вулкана Шоа начинается с сожжения книг, и, первым делом, еврейских священных свитков, в которых скрыто неуничтожимое одиночество Бога. Эта неуничтожимость, этот прозор вечности, это беспрерывное трагическое «стирание» («Сотри меня из Книги имен», – говорит Моисей Богу), – хранит в себе залог непрекращающегося бытия и сущего или, проще говоря, всего живого в объекте и субъекте – в этом нашем ничейном, бескорыстном владении Бога, которое мы называем миром.

Из всех народов мира только народ Израиля может сказать, что Книга – текст, однажды закрепленный в неумирающей традиции, а не в приказном порядке, – стала его родиной, кодексом поведения, морали, поэзии, философии. И все это блуждающее чудо, скрепленное верой в единого Бога, оказалось обреченным на вечность. Сила этого феномена временами поглощается плотным, однако легко улетучивающимся туманом различных, подобных воздушным замкам, структур разума. Они пытаются разрушить, рассадить, развалить этот феномен, чтобы затем стереть его из выросших и питающихся его же сущностью человеческой души и духа.

Но туман рассеивается, и казавшиеся уже руинами очертания – букв, слов, разворотов мысли и чувств – этого феномена, опять возникают во всей своей первоначальной, неуничтожимой силе. Новое прочтение лишь открывает в них неизведанное, заповеданное, показывая, какой, по сути, всеобъемлющий охват, подобный навек не раскрываемой тайне, пульсирует в этом феномене.

Если уподобить его некому судну, то на палубе этой строгой остроги душу, заученную осторожностью, прохватывает ветерок вольности.

В ней нисхождение – есть Моисей, спускающийся с Синая.

В ней снисхождение – в высочайшем смысле этого слова – Бог, спускающийся к Моисею.

Богу нужен всего миг из вечности, чтобы переступить Себя, снизойти – и возникает мир.

Малый взрыв – разрушение.

«Большой взрыв» – созидание.

Понятное желание человеческого разума закрепить этот мир конструкцией, структурой, тем самым отвергнув начисто хаос, явно не совпадает с Божественным планом.

В самом слове «структура», как в колчане, обнаруживается пучок уже использованных и вновь собранных стрел. И это, в частности, слова «сущность», «форма», «конструкция», «комплекс», «идея», «организм», «тотальность», «система».

Но структура, конструкция для того и возникает, строится, существует, чтобы ее преодолеть спонтанностью, силой порыва, желанием познать вольное ядро жизни, свободой воли, живым движением души, и таким образом прийти к истине.

Не этот ли смысл заложен в само понятие «постструктурализм» – преодоление, разрушение структуры, своей угрожающей безусловностью приведшей мир к стольким бедам и катастрофам?

Структура – как строительные леса. Неясно лишь, что возникнет, когда леса эти будут сняты – строгое и подавляющее своей завершенностью здание или закрепленные в назидание потомкам руины древнего храма.

Эта тема близка Деррида в его характеристике постструктурализма, как феномена «катастрофического сознания», одновременно ломающего и сломленного. «Структуру замечают в угрожающей ситуации».

Деррида о структуре: «Это подобно архитектуре мертвого или пораженного города, сведенного к своему остову какой-нибудь природной или искусственной катастрофой».

Гибельность войны обнажает оставшуюся висящим обломком арку свода, на которой держалось все здание. Этот обломок, обнаживший структуру, замковый камень мира, вызывает тревогу, пробуждение, побуждение бытия к беспокойству за свое историко-метафизическое основание, которое внезапно зависает обломком лепнины, арки, капители, готовой рухнуть. Не менее вызывает беспокойство и взорванная структура поэмы или симфонии.

Молодые французские философы 60-х годов воочию увидели не только руины цивилизации, но и, подобно Адорно, руины классической философии.

«Деконструкция» – это раскапывание не только завалов камня, но и завалов смысла, расчистка старых развалин для нового строения с вкраплениями сохранившихся арок, ордеров, но с четкой целью, направленной против «детерминизма», гегелевского «все действительное разумно и все разумное действительно», против «педантичной законосообразности законченного мышления», приведшей к катастрофам.

А ведь речь о письме, приведшем к высокомерию философии, своими ядовитыми семенами породившему чудовищные идеологии.

Философы из тех, кто является верноподданным логики, нападают на «деконструкцию» Деррида, видя в ней дурную бесконечность и бесплодность разложения всего на составные части – как признак всеобщего разложения.

Но после страшной бездны Шоа-ГУЛага только такое тотальное разложение может вывести из трагического тупика, куда загнала себя Европа, слишком доверяя своим классическим философам с их великими синтетическими концепциями.

В тупике, будь он в Германии или Совдепии, речь, язык и письмо обернулись суррогатами истины, привели к изобретению «эзопова языка» – языка в наручниках, языка, разрешающего жизнь и смерть. В этом языке старый феномен, связанный с письмом, с творчеством, с самыми тайными движениями души, обрел самую омерзительную власть над человеческой жизнью и смертью. Речь о черновике – хранителе тайн, сомнений, колебаний, не допускаемых в чистовик, о черновике, как вечном доносчике. Писатель, летописец, историк – все они – доносчики прошлого и настоящего – в будущее. Только это и заставляет их тратить жизнь на кажущееся многим никчемное дело. Но они-то знают, что ничто не приносит человеку более высокого, пусть и мучительного, наслаждения, чем творчество, в редкие минуты которого человек способен коснуться седьмого неба. Именно черновику доверяют самое скрытое в душе, которое не должно вырваться в чистовик, а в речи вырывается «оговорками», с которых Фрейд начал свое триумфальное шествие в психоанализе.