Читать онлайн «Житие архиерейского служки». Страница 10

Садорский был приглашен к столу.

За столом епископ говорил о разных делах, яростно просверливая землю и все встречающееся на ней, но не объясняя, на что его ярость направляется.

В разговоре схватил архиерей графин с водой и ударил его об пол. Брызги воды встали в комнате туманом.

Садорский вздрогнул на своем стуле.

– А, ты дрожишь! – вскричал архиерей. – Следовательно, совесть твоя нечиста. Ты, бродяга, вон из зала! Слуги, гоните его метлами!

Садорский был изгнан, но на другой день извещено было, что при отъезде исхитил Садорский со стены собственноручное епископа предписание с каталогом цен за поставление.

Сделал это по наущению Садорского дьячок Захаров.

Сгоряча приказал епископ Захарова заковать в цепи и отдать в солдаты.

Было это сделано слишком поспешно.

В пост Филиппов пришел от сената и синода приказ – дьячка с воинской службы вернуть, а синоду дать объяснение: по первому пункту – зачем вывесил епископ собственноручные предписания, противоречащие указу о небрании денег за поставление, и по пункту второму – зачем брал епископ вообще взятки?

Оказалось, что Садорский снюхался с орловскими купцами-староверами, которым архиерейский крик надоел.

Уныние и печаль отразились на лице епископа, вызвал он к себе главнейших ябедников: одного Белгородской губернии, другого – Орловской.

Ябедники с ним посовещались и решили, что дело плохо, потому что противник и хитер и богат, а кроме того, можно было брать вдвое, но не нужно было вешать на стену собственноручное предписание.

Свенский монастырь – он же Успенский, и он же Ново-печерский – подведомствен Киево-Печерской лавре.

В народе этот монастырь без всякой злобы прозвали Свинский монастырь, хотя и стоит он на реке, именуемой Свень.

Свинский монастырь славился огромными своими ярмарками, которые происходили на монастырской земле и приносили ему прибыль значительную.

Монастырь огромный, весь каменный, колокольня и собор построены по плану Растрелли в 1758 году.

Игумном этого монастыря был человек, соединяющий в себе достоинства духовные и светские. Звали его отец Палладий, волосы у него были черные, глаза лакированные, голос чистый.

И шутить он умел равно и с дворянами и с дворянками.

Особенно хорошо проводил время игумен во время сентября, когда четыре недели шумела у монастырских стен многолюдная ярмарка.

Шумел здесь, уже за стенами, и Кирилл Флиоринский.

Отсюда выезжал он в другие монастыри, к знатнейшему купечеству на обеды, отсюда же выехал он в поместье господина Фаддея Тютчева.

Деревянный дом Тютчева был украшен не скупой рукой.

Обои штофные, картины, комоды и шкафы, столики и бюро красного дерева.

Слуги в ливреях, и зовут их «ляке». Камердинер в шелку.

За стол садятся пятьдесят персон обоего пола, и на первом месте хозяин, но в халате и колпаке.

Праведное небо, тебе единому известно, сколько здесь было пролито или, лучше сказать, выпито английского пива, вина и пунша.

Пирование началось при самом приезде вечером и продолжалось в саду.

Погода была наипрекраснейшая, хотя золотой сентябрь уже снял с большинства деревьев прекрасные их одежды и устлал ими землю.

Первым был сражен хозяин; его понесли из сада в спальню, лишенного зрения, слуха, обоняния и осязания.

Иерарх остался на посту, и он кричал на хозяйских слуг:

– Ваш барин сделал смертный грех, преждевременно обнажив фронт в противность всем регламентам, и будет он за это предан духовному суду!

Игумен Палладий и протопоп брянский, стараясь потушить беду, крикнули слугам, чтобы катили из погреба новые бочки вина.

В саду были зажжены две тысячи плошек, небо стало розоватым.

В десять часов утра преосвященный изволил лечь спать, а хозяин соизволил проснуться.

Время текло, сентябрь кончался, разъезжалась ярмарка, разъезжались опустелые ярмарочные возы, улетели на юг последние птицы; перепела, объевшиеся на жнивье, бегом и подлетом уходили на юг.

В Севск уезжали тяжело груженные архиерейские повозки.

Провожали долго, несколько раз запрягали и отпрягали лошадей.

Выехали ночью.

Звонили колокола, и все вместе больше походило на ночную тревогу, чем на церемонию.

Провожал архиерейский обоз господин майор Бахтин.

Сзади ехал на лошади господина майора Добрынин в качестве предводителя и архиерейских и бахтинских певчих.

Архиерейские певчие были одеты в польские кафтаны с длинными рукавами, которые закидывались за спину.

Бахтинские певчие были одеты под драгунов.

Все вместе пели веселые песни.

А на передней повозке подпевал епископ и сладким голосом выводил рулады отец Палладий, поблескивал во тьме лакированными своими глазами.

Господин Бахтин, высовываясь из коляски, кричал:

– Твоя лошадь, твое седло, твои пистолеты!

Принимать подарки для Добрынина было дело не новое.

И он салютовал Бахтину шляпой в такт песне.

На ночевке отец Палладий представлял печерских соборных старцев, сельских попов, извозчиков, бурсаков в смешном и непринужденном виде.

Таков был месяц сентябрь.

Такова была архиерейская жатва.

С горем должен, однако, заметить, что зимою Бахтин за подарки потребовал деньги и получил их, в незначительном, правда, количестве.

Нет, не настоящий дворянин был господин Бахтин.

Скорее можно сказать, что происходил он из смоленской шляхты.

Зато из настоящего дворянства был Елисей Хитров, карачаевский воевода.

Принимал он гостей в бывшем Тихоновом монастыре.

Впрочем, воевода был уже в отставке.

Пили – и архиерей, под судом состоящий, и воевода, судом с места снятый, и благополучный игумен Палладий – вместе.

Палладий налил вино в дорогой хрустальный бокал и как бы задумался о том, может ли он, Палладий, это вино вместить.

На что Хитров заметил:

– Что, отец Палладий, если бы к этому винцу да прежние монастырские деревеньки?

– Да, – отвечал отец Палладий, – если бы к этому винцу да прежняя карачаевская воеводская канцелярия.

И тут захохотал весь гражданский и священный чин.

Опять выехали ночью при факелах и трезвоне.

Ночевали в Николаевском одринском монастыре.

Здесь, осматривая церковь, нашел епископ резной образ святого Николая, Мирликийского чудотворца.

Образ был не красками писанный, а резной, но не круглый, а выпуклый, так что он и подходил и не подходил под запрещение.

Длина образа была пол-аршина.

Образ был весь мастерски осыпан жемчугом различной величины. Жемчугом были вышиты риза, подризник, епитрахиль, омофор, митра.

В приличнейших же местах в жемчуг были вставлены бриллианты. Епископ, посмотревши на этот образ, подозвал Добрынина к себе.

– Великая вещь образованность, – сказал епископ. – Например, смотрю я на эту статую и вспоминаю древность греческую. Дионисий, если мне не изменяет память, – но учить меня здесь некому, – велел снять со статуи Эскулапа золотую мантию, говоря, что «эта мантия летом горяча, зимой холодна и с удобством может быть заменена шерстяной». И мы облупим сего чудотворца, как яичко.

Велено было чудотворца обчистить, обнаженную деревянную резьбу поставить в церковную ризницу для хранения, а из жемчуга и бриллиантов епископ сделал себе архиерейскую шапку, крест и панагию.

В веселую компанию епископа присоединился помещик, артиллерии капитан Иван Соколов с отцом своим, священником, тем самым, который читал над брянским опившимся протопопом в конском стойле заклинательную молитву.

К этому Соколову был приглашен епископ по делу приватному.

Капитан Соколов женат на дворянке, урожденной Касаговой, а Касагов Андрей Иванович, гвардии капитан, вел жизнь буйную и завел у себя гарем.

А посему нельзя ли у этого Андрея Ивановича, как у человека неблагонадежного в отношении нравственном, имение отобрать, хотя бы в опеку родственнице его, капитанше Соколовой?

Архиерей ответил милостиво:

– Посмотрим.

Сели за стол, запели столповую греческого распева херувимскую. Пели потом бурсацкие песни, пили, и вдруг прибежал Соколова слуга и доложил:

– Касагов приехал!

Архиерей приказал тотчас всем заступить свои места. Оставил пение, пошел в спальню, расчесался, опрыскался духами и выполоскал рот, потому что заблудшая овца сама могла иметь на вино обоняние.

К Касагову был выслан Палладий.

Игумен поговорил о законах насчет явных прелюбодеев и привел гвардии капитана в некоторое смущение.

Тогда, поддерживаемый под руки певчими, вышел к заблудшей овце сам архиерей.

Касагов оказался человек тихословный, роста среднего, сложения слабого.

В нем видны были следы воспитания.