Читать онлайн «Миртала». Страница 27

Крыши портиков и дворцовых крылец несли на себе воздушные цветущие сады, окна храмов и верхних этажей дворцов сверкали хрусталем, и колыхалось разноцветье занавесок; опорные столбы аркад выставляли на всеобщее обозрение несметные богатства и умопомрачительную пестроту восточных ковров и тканей, золотой, серебряной, чеканной, расписной греческой посуды, александрийских стекол и кристаллов, окрашенных самыми разными способами, самых разных форм; ценные породы дерева, мозаики, драгоценные камни, жемчуг, янтарь, ониксы, агаты, черепаховые панцири и слоновая кость, примененные в изысканных работах столярного, резного и ювелирного искусства.

Такой сегодня имела вид часть того Тарквиниева поля, которое некогда золотилось и шумело посеянным для царской житницы хлебом. Но другую часть его народ-победитель, срезавший под корень и бросивший в речные воды царское зерно, предназначил для выполнения важнейших функций своей публичной жизни: на военные смотры и упражнения, на собрания, выбирающие консулов, диктаторов, цензоров, трибунов, преторов, эдилов — словом, всех тех, кто по воле и выбору народа должен был управлять государством и вершить судьбы людские. Эту часть поля, посвященную Марсу, с одной стороны омывал Тибр, с другой стороны раскинулись теперь уже похожие на лес Помпеевы и Лукулловы сады; с третьей проходила улица Лата, огибающая подножье Квиринальского холма. Это место называлось септой[35] и представляло собой открытую широкую площадь, которую от края до края заполняли когда-то звон и скрежет оружия или бурные, порой переходящие в ссоры разговоры вольного люда, пользовавшегося здесь важнейшими свободами своими. Октавиан Август был первым, кто использовал это место для публичных представлений, которые развлекали и объединяли беспокойную и жадную до впечатлений толпу. С тех пор военные учения и смотры проходили здесь, как и раньше, но народ больше никого ни на какие должности не выбирал. Все должности теперь сосредоточились в одной высшей, главной должности: императором, то есть верховным главнокомандующим, диктатором, консулом, трибуном, цензором был кесарь. Имена других, стоящих в иерархии ниже, ветры, летевшие с Палатиума[36], заносили в уши народа, а тот послушно повторял их. Зато довольно часто Марсово поле кипело радостью толпы, увлеченной играми и подкармливаемой хлебом, с безумной порой щедростью сыпавшимся на народ из руки кесаря…

Большая Фламиниева дорога[37], широкой полосой шедшая под лесистой зеленью Помпейских садов, на краю септы соединялась с улицей Лата, через которую вливалась в лоно столицы. Рядом с ней великаном над зеленью садов поднималась в голубое небо белоснежная гробница Августа с горевшим под солнцем в небесной сини огромным золотым шаром.

Словно музыкальный аккорд, в лад вторящий другому аккорду, в значительном от гробницы отдалении стоял высокий обелиск солнца, на остроконечной вершине которого в виде молодого длинноволосого юноши в короне с семью лучами-зубцами, с лирой в руке и пастушеским посохом стоял бог света, изобилия, молодости и творческого вдохновения — Аполлон. У подножия обелиска, обхватывая все пространство давнего места народных диспутов, вознеслась амфитеатром высокая лестница, а внизу располагались широкие, украшенные пурпуром и позолотой трибуны и ложи.

Самые старые из долгожителей вспоминали, что во времена их детства в этом же самом месте Октавиан Август тешил взор людской зрелищем Троянских игр. Теперь снова на обширной арене, покрытой мягким и обильно освеженным водой травяным ковром, предстояло увидеть игры, в которых принимали участие не собирающие себе на пропитание фокусники и акробаты, не грубые цирковые возницы, не рожденные в рабстве гладиаторы и даже не любимые музыканты и декламаторы, но золотая молодежь двух самых высоких в государстве сословий: сыновья из семей сенаторов и всадников. Возглавлять же их предстояло сыну императора, недавнему победителю Иудеи, прославленному своими талантами, красотой и мужеством Титу, будущему императору.

На исходе был первый час дня. Солнце, поднимавшееся за Квиринальским холмом, наполнило бледно-желтым светом полость глубокой котловины, склоны которой снизу доверху усеяли человеческие фигуры. Всю ночь на Марсовом поле шумело человеческое море, которое ожидало здесь прихода дня и значительная часть которого уже при первом блеске зари с радостным шумом расселась по полукруглым лавкам. Четырнадцать скамей для сословия всадников уже заполнены, но достоинство фигур и величавость жестов, свойственная людям высших слоев общества, а также ревностная услужливость десигнаторов, указывающих места и следящих за порядком, не допускали здесь ни толкотни, ни шума, от которых буквально кипели верхние ярусы, заполненные торговцами, хозяевами мастерских, ремесленниками, рабочим людом и служилой челядью, но главным образом — солдатами. Невозможно уже было в толпе этой отличить коренных римлян от тех, кто давно и недавно прибыл в Рим из Греции, Сирии, Малой Азии, Африки, Испании и даже из недавно покоренных Галлии и Британии, а также частично завоеванных германских провинций, теперешних союзников Рима. Среди потомков древних квиритов — смуглолицых, с низкими лбами и гордой осанкой даже в лохмотьях, среди стройных, живых, говорливых греков и сирийцев с хитрым взглядом на циничных лицах можно было заметить плечистых каппадокийцев, черных нумидийцев, белобрысых и белолицых сильных германцев, юрких, веселых, удивительно быстро впитавших в себя римскую цивилизацию галлов, полудиких понурых бриттов, испанцев с горящим взором, гибких и стройных парфян, желтокожих, умных, с проницательными глазами и саркастическими улыбками египтян — наверняка не один из этих последних, приглядываясь к окружавшим его обычаям и роскоши, с гордостью потомка великого народа угадывал их корни в своей культуре. Восточное сказание о Вавилонской башне, казалось, воплотилось в этом скоплении самых разных племен и языков, которых собрали в столице мира завоевание, жажда красивой жизни, самые разные интересы и непреодолимая сила притяжения, которую испытывают низшие цивилизации по отношению к цивилизации высшей.

Чувствовалась сила меча, собирающая весь этот хаос в послушное целое. Более того, сила была зрима: на Марсовом поле собралось огромное количество военного люда, представлявшего разные виды оружия и племена. Сегодня, перемешавшись с народом, военные вместе с ним ждали игр, но своей спесью, горделивостью, резкостью речей и свободой движений явно господствовали над ним, готовые, казалось, растоптать все, что могло бы им не понравиться, зная при этом о полной своей безнаказанности.

И действительно, их верховным командующим и судьей был сам император. А кто, если не они, сделал его императором? Кто, кроме них, мог создать такой железный фундамент, на котором Палатиум стоял в безопасности? Впрочем, только ли они? Еще и та чернь, которая при виде появившегося в одной из лож императорского сына безумствует от своего же крика в его честь; и те группы богатых бездельников, щеголей и гуляк обоего пола, которые только теперь начинают заполнять ложи и трибуны ослепительным богатством одеяний и трескотней пустых и мелких разговоров. Но наверняка среди них нет тех, чей ум даже сегодня, в день игр, в день Аполлона, не смог отрешиться от серьезности, строгости, задумчивости: у каждого в глубине души кипели вечные непримиримые бунты. Подозрительные и мстительные руки девяти прежних цезарей уже не раз изводили их мечом и изгнанием, тем не менее они все еще живы и даже присутствуют здесь, а на их мрачных лицах, казалось, все еще светится тот луч, который несколько веков назад блестел на серпах, срезавших царский хлеб на Тарквиниевом поле…

Трибуны и ложи были почти заполнены. В одной из них Цестий, предводитель войск, изведавших горечь поражения в Иудее, и яростный противник иудейского племени, обернутый в шитую золотом белоснежную тунику латиклавия[38], возлежал на богато расшитых подушках, хмурый и злой, несмотря на многочисленное окружение, состоявшее из особ обоего пола. Не было рядом с ним его молоденькой и прекрасной жены, которая уверовала в иудейского Бога. Зато без устали, громко, на латыни и по-гречески верещала там Кая Марсия, непременно сжимавшая в объятиях свою собачку; у открытой груди других женщин теснились карлики, обезьянки, попугаи и даже ученые голуби и скворцы; ленивый Стелла помахивал широкими рукавами своего женственно-прозрачного одеяния; изысканный Кар источал сильный запах духов; поэт Марциал скоренько слагал едкие эпиграммы — и гулкий смех наполнял обширную ложу.

Неподалеку всеобщее внимание привлекала видная и одетая в скромную столлию Фания, жена претора. Всего лишь несколько рубинов блистало в черных, как смоль, волосах ее, с которых ниспадала серебристая накидка, легким облаком обвивавшая ее стан. Много людей окружало Фанию: женщины, молодые девушки, мужчины в коричневых накидках, с длинными бородами — в них безошибочно узнавали философов. В этой ложе фигуры и жесты, спокойные, сдержанные, точно представляли подлинный суровый типаж римского племени. Весьма оживленные, разговоры там тем не менее были тихи, полны улыбок молодых уст и огненного блеска глаз. Фания, любезная и внимательная к каждому слову своего окружения, все же казалась обеспокоенной и выглядела бледнее, чем обычно. Рядом с ней не было Гельвидия. Как претор он должен был подавать знак об открытии игр с вершины ворот. Без этого знака игры не могли быть начаты. Император Веспасиан еще не прибыл. Позволит ли порывистый и четко придерживающийся буквы закона Гельвидий начаться играм в отсутствие императора? Фигура и лицо Фании были спокойны, но ее сердце под мягкими фалдами белоснежной материи бешено колотилось. Она тихо обратилась к молодому человеку, стоявшему прямо за ее спиной: