Читать онлайн «Господин Великий Новгород». Страница 3

В самом деле. Глубокое знание отечественной истории, традиционного, из поколения в поколение, бытия народа, его фольклора и религии, находило в творчестве Мордовцева такое выражение, которое подчас не устраивало ни «западников» (сторонников развития России по западноевропейскому образцу... Они приветствовали реформы Петра Великого безоговорочно), ни так называемых «славянофилов» (последние, в согласии с раскольниками, считали этого царя едва ли не антихристом, свернувшим Россию со своего «подлинно национального пути»).

Наконец, те и другие вместе обвиняли Мордовцева в так называемом «украинофильстве», в преувеличении влияния украинского народа на историю и культуру своего, как писали уже в советское время, «старшего брата». Кстати, весьма любопытного свойства была новая, уже советских «русофилов», забота об «историческом старшинстве» русских... И это при том, что ни одна из наций Союза не была так унифицирована с понятием о «новой исторической общности», как именно русская нация. При том, что уже само упоминание о ней стало возможным лишь в разговоре о прошлом, которое в «Истории СССР» рассматривалось сквозь призму современной, особенной идентичности русского — советскому народу. Хотя официальные историки и продолжали маяться между «Россией — тюрьмой народов» и «сплотившей» их «великой Русью». Но клеймо «украинофильства», поставленное вначале русским великодержавием, после Октябрьской революции поддерживалось из великой тревоги, что естественное на нас, русских, влияние большого родственного народа, возвращая нас к славянству, будет мешать созданию в лице «старшего брата» нового и уже скорее политического народа с лицом, скорее, «партийным», чем национальным.

Известно то уважение, с которым Даниил Мордовцев относился к своему современнику, замечательному историку Н. И. Костомарову. Однако и с этим ученым писатель соглашался далеко не во всем, возражал против его оценок роли личности в истории, против умаления им заслуг некоторых исторических деятелей. Так, например, было после утверждения Костомарова, будто московский князь Дмитрий, названный после Куликовской битвы Донским, пролежал почти все время этой битвы, оглушенный в самом ее начале, под каким-то деревом, достаточно удаленным от поля сражения...

«Конечно, — писал Мордовцев в повести „Мамаево побоище“, — это дерево, упомянутое в одном из сказаний, „приметно“ на фоне отсутствия дерев во всех других... Но, единственное во всех сказаниях, оно еще не документ».

Сам Мордовцев изображает в этой повести князя Дмитрия не только организатором, но и деятельным участником величайшего в истории русских сражения.

Но какими, уже «другими» глазами должны были русские посмотреть на себя и — вокруг себя... ко времени этой битвы. Ибо мы признаем о себе сами: пока гром не ударит... Вот и тогда: перекрестились — уже после того, как ударил ордынский гром. Конечно — те, кто уцелел! Пожалуй, что ни один из народов не был наказан так за свою беспечность. Л потом — долго удивляли мир «рабской» сплоченностью своей вокруг государя: едва выживая в массовых истреблениях и полонах, одно поколение за другим, вносили в свою психологию инстинкт спасения «всем миром». Средством для этого могло быть только национальное единение, спасителем — государь... Быть «за государем» — было уже «в крови»...

Появление на литовских, чешских и венгерских землях отдельных татаро-монгольских отрядов оказалось лишь слабым плеском волны — от того, поистине океанского «вала народов», какой обрушился из Азии на десятки русских княжеств. На Западе с его рыцарскими, скорее политическими, войнами о такой всеистребляющей, тотальной бойне не знали, пожалуй, со времен великого передвижения народов. «Права и вольности городов», «народоправство», «права личности»... С каким презрением обладатели всех этих прав и свобод в «Новугороде» — персонажи романа Мордовцева «Господин Великий Новгород» смотрят на «московских улусников»... Да, бывших тогда, в XV веке, еще данниками Золотой Орды. Между тем как именно эта «улусная Русь» приходила на помощь и Новгороду и Пскову, когда грозила им опасность со стороны шведов и немецких «рыцарей-крестоносцев».

Пока еще не написано такой, если не мировой, то хотя бы общеевропейской истории, с которой согласились бы все народы. У каждого из них своя правда в истории, и подчас тот, кого он почитает национальным героем, для другого народа — захватчик.

«Правда» нашего народа заключалась прежде всего в том, что пока он в течение нескольких веков служил для Европы тем самым «русским щитом», который заслонял ее от нашествий с Востока, пока русские изнемогали в этом кровавом противостоянии, «благодарная Европа» часть за частью захватывала ее западные земли — от Ужгорода на Червонной Руси до Киева и от Берестье (Бреста) до Полоцка.

Современный читатель Мордовцева, который в отличие от дореволюционного читателя изучал историю общества в отрыве от истории его религии (поэтому и приходится здесь, в разговоре о творчестве автора настоящего сборника, остановиться на этом подробнее), должен понять, почему наши предки придавали такое значение сохранению ими своей «веры-религии», изменение которой после захвата той или иной части русской земли приводило подчас к изменению национального лица жителей этого края. Да, страшен был очередной татарский набег, лилась кровь, захватывалось добро и много родных людей уводилось в полон... Но вот Орда откатывалась в степь, к своей, привычной ей жизни, а земля русских, а вера их оставались с ними. Не совсем так было в наших западных областях... Где нашитые на одежду кресты «рыцарей-латинян» виделись русским могильными крестами на своем будущем как народа.

Нет, политизация веры сегодня — явление безбожное, вненравственное по своей сути. К чести той же римско-католической церкви, духовное начало ее христианского учения было всегда выше политического обмирщения. Однако слишком часто в ней истинных духовников оттесняли «нрактики»-миссионеры. Вот почему Александр Невский, чей государственный гений был еще выше, чем его же военный, ответил отказом на предложение папы римского Иннокентия IV склонить русское духовенство к унии с Ватиканом и обещание в таком случае помощи против Орды: он уже знал о результатах бешеной, из одной европейской столицы в другую, скачки черниговского святой памяти князя Михаила в поисках этой помощи... Помнил он и о том, какую именно «помощь» в самые страшные для русских годы оказали им крестоносцы немецкого ордена... Кстати, читая в романе Мордовцева «Господин Великий Новгород» о жестокости первого русского государя Ивана III, проявленной им после того, как вече этого города решило «передаться» польскому королю, вспомним и о той, совсем не «христианской» жестокости великого князя Александра Ярославича (Невского), с какой он наказал тех же новгородцев, когда они восстали против дани Орде (легко же им было восставать за спиной всей Руси, едва-едва тогда встававшей после Батыева нашествия!). Между тем через несколько веков Российская православная церковь причла этого князя к лику святых именно «за христианские добродетели». Видимо, понимали и в церкви: любое время можно судить лишь по законам этого же времени.

Но при этом и великая произошла в истории нашей страны потеря... потеря возможностей! Например, богатейших, как в экономическом, так и в культурном отношении, возможностей местного самоуправления. Подобно тем, какие предоставила история, скажем, землям Германии — от всех этих княжеств, курфюрств, вольных городов — к традициям выборов собственных правительств (кстати, американцы прекрасно усвоили этот европейский опыт при создании своих Штатов)...

В самом деле. Когда мы говорим даже с попыткой «живинки», например, не «Курская область», а «Курщина», не «область Воронежская», а «Воронежская земля» — это всего лишь административные понятия, не более. Уезды, целые губернии, а потом области и районы переходили в состав других уездов, губерний и областей (в советское время даже Тула побывала в составе Московской области, а область Калужская — округом в Тульской...) — не все ли, мол, равно, когда все и везде одинаково. Когда управляли этими губерниями-областями люди, не избранные снизу, — не выдвинутые, интересами именно этого края, не хозяева своей Земли, а — воеводы, наместники, губернаторы, председатели реввоенсоветов, секретари обкомов, уполномоченные... Все это, называемое у нас в разные времена по-разному, — приводные ремни той машины власти, которая была когда-то создана на Руси необходимостью выживания народа, но которая через все эпохи, революции и реформы действует у нас до сих пор. А что в результате дало это «наместничество»?

Москва, «приговорив» в свое время отозвать с удельных земель их многовековых хозяев, «красно украсивших» свои княжества такими городами, как Суздаль, Ростов Великий, Тверь, Переяславль, Серпухов, Ярославль, Владимир, пересадив их с княжьих столов на ступеньки государева трона, с тех пор эти и другие, совсем разные земли, очередным отчужденным от местных интересов наместничеством приговаривала к ординарности, безликости экономического и духовного развития. С обидой и горечью показывает в своем романе Мордовцев, как не дала История «отыграть вину жизни» и в земле Новгородской... А какой богатой — духовно и экономически — могла бы быть-состоять в России эта земля! Ни Лигурии или Сицилии в Италии, Баварии или Саксонии в Германии, Андалусии или Каталонии в Испании не уступила бы она — и темпераментом своих тароватых, рукодельных жителей, и своей легендарной торговлей-экономикой, и одними из старейших в Европе традициями истинно духовной культуры и народоправства. Но... рушится сейчас, в эти дни (а вовсе не в романе Мордовцева), кремль Новгорода, осыпаются росписи в храмах, но нет сил у нынешних его жителей — ни материальных, ни душевных, поднять его стены, удержать многоцветие жизни своих предков.