Читать онлайн «С Ермаком на Сибирь (сборник)». Страница 38

Дунганин оглянулся на дневального казака – но и тот, казалось, стоя спал.

Дунганин сделал два шага и вышел за ворота. Здесь зной казался еще сильнее. Далекие горы резко блестели в безоблачном небе белыми пятнами ледников, казавшихся маленькими пушинками, насевшими на лиловых навесах и пиках вершин.

Дунганин быстрой и легкой походкой пошел по раскаленному желтому песку. И долго было видно, как мелькали его коричневые икры по поднимавшейся к горам пустыне и то поднималась, то опускалась черная голова.

В одиннадцать часов приехал проводник. Это был немолодой, рослый, могучего сложения киргиз. Он приехал на маленькой тощей рыжей лошади, и казалось, что он раздавит ее своим большим тяжелым телом, одетым в теплый ватный халат, белый с темно-лиловыми полосами, и в шапку лилового бархата с опушкой из лисьего меха.

Открытая грудь, поросшая густыми волосами, была черна и серебрилась мелкими каплями пота, как роса, сверкавшими на мехе его волос. Черные прямые жесткие усы и маленькая бородка были на его темно-бронзовом лице.

– Ассалам алейкум! – сказал он, входя в фанзу и прикладывая ладони ко лбу.

– Алейкум ассалам, – поднимаясь, сказал Аничков, поздоровался за руку с киргизом и повел с ним беседу.

– Можно пройти, – весело сказал он Ивану Павловичу, – но надо идти сейчас, чтобы до ночи пройти ледник. Ночью идти нельзя.

– Ну, так я иду будить казаков, и айда!

Не прошло и десяти минут, как сонный двор был полон жизни. Кряхтели и стонали лошади, которым туго подтягивали подпруги, из колодезной ямы носили парусиновые ведра и поили лошадей, и с тихим гомоном садились на коней казаки. Сон не сошел еще с их распаренных зноем лиц. И движения были медленны и ленивы.

Тамыр Аничкова, сидя на своем рыжем коньке, покорно ожидал у ворот.

– Ну, – сказал Аничков, на прекрасной, рослой кровной лошади выдвигаясь к нему, – айда.

Отряд стал вытягиваться из ворот.

Пустыня полого поднималась к горам, и горы казались близкими. Ровный и плотный, точно утрамбованный, выглаженный водами давнишнего потопа, песок был красновато-желтого цвета. Розовая пыль поднималась от отряда и казалась прозрачной дымкой. Пучки желтой верблюжей травки становились реже и наконец исчезли. Кругом был только песок, и перед глазами часами стояли горы, все такие же близкие, но до которых никак не добраться.

Лошади сбавили ход. В синеве знойного неба трепетали над желтыми песками обманчивые миражи. Расстилались студеной синевой прозрачные озера, над ними в мягкой зелени тамарисков, груш и яблонь стояли дунганские кишлаки. В небе дрожали причудливые лиловые пики гор, которых на деле не было. Воздух точно играл, дрожал и переливался, создавая все новые картины.

Два часа пути не изменили ландшафта, только действительно придвинулись горы, стало легче дышать, воздух стал более редким. Но от раскаленных гор пылало жаром, как из печи, и лошади и всадники изнемогали от зноя.

На одиннадцатой версте в песке пустыни обнаружилось широкое углубление, сплошь забросанное шлифованными ползшим когда-то здесь ледником серыми камнями. Сошли в это углубление и пошли по мелкой гальке. Долина становилась глубже. Оба берега поднимались по краям на несколько аршин, обнажая породу камня и показывая сланцевые наслоения. Из песчаных осыпей кое-где торчали корявые ветки саксаула. Местами из-под земли среди камней пробивался тихо журчащий ручеек, разливался по песчаной осыпи и исчезал в песке. Мокрый песок был буро-красного цвета, и из него густо торчали иголки ярко-зеленой травы, и сверкали низкие желтые звездочки горного одуванчика.

Стало свежее. Холод гор и близость ледника дали наконец себя чувствовать, и казаки вздохнули полной грудью. Подъем становился круче. Русло было завалено крупными камнями, скалами, между которыми вилась чуть заметная тропинка. По бокам уже не был песок – гнейс и сланцы, но торчали черные скалы базальта, перемежаемые гранитами и порфирами. Шли по узкому коридору, по-одному, один на хвосте у другого. Разговоры и тихие протяжные песни в колонне смолкли. Вошли в ущелье мертвых диких гор, и давило величие скал и пиков. Под ногами непрерывно струился ручеек студеной воды, но не было травы, и темно-зеленый, почти черный мох покрывал скалы.

Орлы реяли над колонной. Их потревожило вторжение людей, и они срывались со скал, подпуская к себе так близко, что отчетливо были видны их большие и кривые клювы цвета слоновой кости и зоркие смелые глаза.

Наконец путь преградила осыпь громадных камней, наваленных один на другой. Пришлось карабкаться, цепляясь руками и помогая друг другу. За казаками карабкались лошади. За каменистым кряжем была ровная и чистая площадка нежного серебристого песка – дно бывшего здесь озера. Прошли его спорой рысью и подошли к беспорядочно наваленной груде камней, как лестница поднимавшейся наверх.

Воздух был редок и прохладен. Вечерело. Каждый аршин пути завоевывался с трудом, колонна растянулась, и люди, и лошади карабкались в гору, как козявки. Ни один звук не нарушал тишины гор, и в их вековечном безмолвии слышался топот копыт, тяжелое дыхание людей да вздохи и стоны падавших коленями на камни лошадей.

Древность породы, непостижимая человеческому уму тайна образования этих пиков, каменных осыпей, следы бывшей здесь когда-то титанической работы природы, которая льдами и водой шлифовала порфиры и граниты, присутствие здесь когда-то страшной массы воды, которая отлагала пласты слюды, сланца, глины и песка, разбросанные в беспорядке громадные камни и скалы, брошенные откуда-то страшной силой и вросшие в землю, – все говорило, что здесь раньше не было покоя. Двигались скалы и горы, бушевало море потопа, далекий вулкан бросал каменья на десятки верст, а потом медленно, упорно, с жестокостью природы ползли вниз громадные ледники. Это было. Когда? Никто из живущих здесь не помнит когда. Ни одна здешняя летопись не говорит об этом. И повествуют это только скалы, пролетевшие пространство, только истертые бока твердых каменных пород да жесткий кварц, обращенный в нежный, серебристый, легкий, полупрозрачный песок.

Жутко было здесь человеку, заглянувшему в тайны мироздания и прочитавшему книгу природы, услышавшему те «неизреченные глаголы», которые, по словам пророка, нельзя слышать безнаказанно людскими ушами.

Должно быть, солнце, давно невидное из узкого коридора скал, село за горы. Сумерки надвинулись. Небо стало темное, и ярко вспыхнули звезды. Иван Павлович нашел в полутьме хвост лошади головного дозора. Дозоры стояли. Оставив Красавчика, он протискался вперед. Аничков и киргиз совещались.

– В чем дело? – спросил Иван Павлович.

– Дальше идти нельзя, – отвечал Аничков.

– Как? Совсем?

– Нет, до утра. Мы стоим под ледником. Наверх пробита в снегу лестница, но сейчас ее не видно. В снегу могут быть провалы, заметенные снегом. Надо ждать до утра.

– Печально.

– Ничего не попишешь.

Иван Павлович с Аничковым прошли вперед. Щель расширилась, образовалась как бы чашка в скале. Под ногами захлюпала вода. Серебристо-белой стеной, преграждая дорогу, саженей десять вышиной, перед ними лежал ноздреватый снег. Ледяным холодом обжигало дыхание… Когда они остановились, стала слышна непрерывная капель на разные тона воды, падавшей со дна ледника в озеро.

Казаки вывязали из вьюков шинели и оделись в них. Появились маленькие сучки саксаула, которые опытный сибирский казак не ленится собирать на походе в пустыне, зная, что на привале нигде не достанешь леса и дров; запылали костры, бросая причудливые тени на снеговую стену и отсвечивая в ней красноватыми пятнами, и казаки уселись «чаевать».

О, эта ночь, долгая ночь в горах у подошвы ледника! Ночь без ярких больших костров, которые могут согреть, ночь после зноя похода по раскаленной пустыне. Тихая молчаливая ночь. Какой бесконечно долгой и холодной казалась она казакам!

Сначала тишина ее нарушалась гомоном людей, сходившихся к котелкам с чаем и пившим чай, раздавались короткие, деловые замечания. Слышалось чавканье и дутье на горячие котелки и железные кружки. Потом водили поить лошадей, возились над ними, снимали седла и вьюки. Навешивали торбы с ячменем. Около получаса в сплошной темноте слышалось частое жевание лошадиных челюстей, довольное фыркание и тяжелые вздохи. Потом люди гомоздились, укладываясь кучками между скал, раздалось сопение, притихли лошади и тоже заснули, понуривши головы.

Иван Павлович и Аничков долго не могли уснуть. Цыганский пот пробивал, и тело в мокром белье не могло согреться.

Иван Павлович прислушивался к непрерывной капели воды, и его раздражала настойчивость и ритмическая последовательность ее, ничем не нарушаемая, вероятно, веками. Сначала падала одна большая тяжелая капля, дававшая глухой, плоский звук, потом быстро с серебристым звоном падали две маленькие капельки, и опять большая, тяжелая плоско плюхалась в лужицу. Через строго определенные промежутки времени какая-то чашечка, выдолбленная этими каплями в скале, переполнялась и оттуда с легким журчанием выбегала крошечная струйка. Иван Павлович сосчитал, что падало шесть больших капель и одиннадцать малых и после одиннадцатой бежала струйка. Так было вечно. Сколько времени понадобится, чтобы настолько углубить эту чашечку, чтобы струйка выбежала после двенадцатой малой капели или после седьмой большой? Ужас охватывал от сознания этой медленности и настойчивости работы природы. Ему захотелось нарушить ее расчеты, подойти, ударить ногой в снег, изменить расстояние между льдом и чашечкой, продолбленной в камне. Тогда будет какой-то другой ритм, который не сразу наладится.