Читать онлайн «Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс». Страница 27

Все придворные с необыкновенною озабоченностью толковали об уборах, о том, кто поведет государыню на трон и с трона, как расставлены будут обеденные столы и рассажены присутствующие, будут ли приглашены иностранные министры, какие будут робы на дамах, привезут ли из Петербурга великого князя, сына злополучного царевича Алексея; словом, толкам, пересудам, новостям не было конца, пока, наконец, 5 мая 1724 года все это не покрылось трубными звуками герольдов.

Москва узнала, что коронование государыни императрицы Екатерины Алексеевны будет в четверг, 7 мая.

Мы не станем передавать подробности этого дня, быть может, наисчастливейшего и, без сомнения, наиторжественнейшего в жизни бывшей шведской пленницы Марты Сковоронской, отныне державною волею Петра коронованной государыни императрицы Всероссийской Екатерины Алексеевны.

Не станем рассказывать о церемониальном шествии всех сановников с разными регалиями в церковь, о костюмах действующих лиц, об убранстве кремлевских палат, об общем виде войска и народа, громаднейшими толпами наводнивших кремлевскую площадь и улицы, прилегавшие к Кремлю; не поведем читателей наших в собор, не умилимся при виде нескольких слезинок, скатившихся по лицу коленопреклоненной Екатерины, когда император возложил корону на ее голову; не останемся и на обеде, на котором недурно было бы полюбоваться на ловкость, с которою услуживали императрице ее камер-юнкеры Монс и Балк, – а предложим охотникам до высокоторжественных празднеств развернуть «Деяния Петра» – многотомный труд Голикова или дневник Берхгольца и усладиться чтением длиннейших описаний этого дня.

«Ты, о Россия! – вещал в этот день Феофан Прокопович, – не засвидетельствуеши ли о богомвенчанной императрице твоей, что прочиим разделенные дары (т. е. добродетели и достоинства Семирамиды вавилонской, Тамиры скифской, Пенфесилеи амазонской, Елены, Пульхерии, Евдокии императрицы римской и других знаменитых жен) все разделенные дары Екатерина в себе имеет совокупленные? Не довольно ли видиши в ней нелицемерное благочестие к Богу, неизменную любовь и верность к мужу и государю своему, неусыпное призрение к порфирородным дщерям, великому внуку (т. е. сыну царевича Алексея!) и всей высокой фамилии, щедроты к нищим, милосердие к бедным и виноватым, матернее ко всем поданным усердие? И зри вещь весьма дивную: силы помянутых добродетелей виновныя, которыя по мнению аки огнь с водою совокупитися не могут, в сей великой душе во всесладкую армонию согласуются: женская плоть не умаляет великодушия, высота чести не отмещет умеренности нравов, умеренность велелепию не мешает, велелепие икономии не вредит: и всяких красот, утех, сладостей изобилие мужественной на труды готовности и адамантова в подвигах терпения не умягчает. О необычная!., великая героиня… о честный сосуд!.. И яко отец отечества, благоутробную сию матерь российскую венчавый, всю ныне Россию твою венчал еси!.. Твое, о Россия! Сие благолепие, твоя красота, твой верьх позлащен солнца яснее просиял».[15]

Лучи от этого ясного купола, не согрев и не оживив никаким чувством Россию, согрели, однако, и «влили радость в сердца» лицам, приближенным к светилу. В числе первых из награжденных был Виллим Иванович Монс.

«С 1716 года, – гласит официальный документ, – по нашему указу, Виллим Монсо употреблен был в дворовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге, ея величестве императрице Всероссийской; и служил он от того времяни при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах, при нашей любезнейшей супруге ея величестве императрице… неотлучно, и во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были, и ныне для вящаго засвидетельствования того, мы с особливой нашей императорской милости, онаго Виллима Монсо в камергеры всемилостивейше пожаловали и определили… и мы надеемся, что он в сем от нас… пожалованном новом чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму человеку надлежит».

Между тем в то время, когда Россия, по уверению льстивого витии Феофана, в его лице умилялась пред «неизменной любовью, верностью к мужу» и пред другими превысокими добродетелями Екатерины; в то время, когда фаворит ее получал «вящее засвидетельствование особливой милости», – над ними подымалась гроза. Тучи скоплялись не со стороны каких-либо сановников, не со стороны, например, «великих инквизиторов» и тому подобных лиц, которые в других случаях тщательно доносили о всем Петру: нет, туча над Монсом исходила из самых низших слоев дворцового общества – со стороны его служителей и мастеровых.

Главнейшим из служителей, лучше сказать из чиновников канцелярии Монса, был Егор Михайлович Столетов.

Простой служитель царицы Марфы Матвеевны, вдовы царя Федора Алексеевича, потом писец ее брата, адмирала Федора Матвеевича Апраксина, малый весьма и весьма неглупый, пронырливый, вороватый, бойкий на язык и письмо, он сумел втереться на службу к Виллиму Ивановичу; и стоило то ему теплое место недорого: он заплатил за него Монсу пищалью в шесть червонных, антелем венгерского вина, английскими шелковыми чулками, куском красного сукна и лисьим мехом в двадцать рублей.

Все эти издержки он поспешил окупить сторицей.

Дело в том, что последние годы Монс был завален всевозможными просьбами; невежда в русской грамоте, весь погруженный в хлопоты об устройстве своих домов, скоплении состояния, занятый поддержкой своего фавора, он, естественно, нуждался в человеке, который бы взял на себя труд принимать, прочитывать челобитья, входить в разные соглашения с просителями (разумеется, более мелкими) относительно презентов, составлять экстракты и доклады – словом, быть его первым секретарем и чиновником разных особых поручений. Таким и сделал он Егора Столетова, «канцеляриста коррешпонденции ея величества».

Канцелярист скоро понял, в какой степени нужен он фавориту, и не замедлил закрепить за собой разные права, точно обозначавшие степень его власти и значения; для этого он сам составил инструкцию, Монс ее утвердил: все приходящие и отходящие письма ее величества ведать ему одному, а другого к ним не допускать; он один являлся в коллегии для объявления разных указов государыни – указов, составлявшихся под руководством его патрона – Монса; на нем лежала обязанность составлять доклад-экстракт для государыни из разных челобитень просителей и просительниц и проч.

Подобная инструкция ясно очерчивала сферу деятельности и власти Столетова; скоро почувствовали это почти все искатели милости Монса; все они, от мелких придворных служителей до светлейшего князя Меншикова, в 1723-1724 годах отправляя подарки Монсу, не обходили и его делопроизводителя. Хлопоты Столетова состояли в напоминаниях Монсу о тех или других просьбах, в отводе им поболее места во всеподданнейших докладах, в ходатайствах у разных председателей коллегий; эти, в свою очередь, стали оказывать знаки дружеского расположения к канцеляристу. Служба Столетова покупалась разнообразными подарками: тут были белье, галстуки, камзолы, тулупы, серебряные чайники, кофейники, сукна, меха, бахрома, камка, золотая парча, овес, дорожная коляска, лошади, наконец, деньги от 50 до 220 рублей единовременно. В числе просителей и дарителей, кроме множества разных слуг дворцовых, приказчиков, поставщиков, управителей дворцовыми имениями, чиновников, мы встречаем Льва Измайлова, Ивана Шувалова, Степана Лопухина, князя Гагарина, князя Василия Лукича Долгорукова, князя Алексея Долгорукова – столь неутомимого, неутомимого в задаривании семейства Монса, князя Щербатова-глухого, князя Меншикова и царевну Прасковью Ивановну. Подарки Столетов, как наивно уверял впоследствии, «вменял не во взятки, но в благодеяние и в приязнь», за исключением, впрочем, царевны Прасковьи Ивановны, которая жаловала его за то, «чтоб он приводил Монса, а тот государыню императрицу, чтоб та ее содержать в милости своей изволила и домашнее бы им (царевне и ее сестре Катерине Ивановне) определение учинила».

Секретарь был малый хвастливый, тщеславный, болтливый на язык, как человек, вышедший из ничтожества, – чрезвычайно зазнавался и вообще вел себя крайне неосторожно.

Как Монс действовал именем императрицы, так Столетов, бродя по разным канцеляриям и коллегиям по делам своих «милостивцев» и приятелей, употреблял имя Монса в виде понудительного средства. Все это сделалось известным родственникам камергера; об этом же говорили адмирал Федор Матвеевич Апраксин и Павел Иванович Ягужинский.

– Столетов у меня жил, – рассказывал адмирал Петру Балку, – и Столетова я знаю: он бездельник, я им был недоволен и сбил его с двора.

– Брось ты Егора, – убеждал Ягужинский Монса, – он твоим именем много шалит, чего ты и не знаешь.