Читать онлайн «Соперник Византии». Страница 31

В отличие от Романа II он никогда не был рабом наслаждений, даже в юности не предавался пьянству и разврату. Он носил власяницу, был истинно религиозен, спал на расстеленных на полу шкурах и воздерживался от употребления мяса.

Никифор был суеверен и сребролюб, но любил армию, занимался воинскими упражнениями вместе с солдатами, не любил замкнутые помещения и предпочитал свободное пространство, потому почти не сидел во дворце, а чаще всего находился в походах. После завоевания Кипра он появился в Северной Сирии и горах Тавра, оттеснил арабов и вернулся в Константинополь с огромной добычей. Слава полководца росла, но вместе с ней возрастала и ненависть Иосифа Вринга. А смерть Романа II обострила противостояние. Правитель направил письма магистру Роману Куркуасу и Иоанну Цимисхию, предлагая посты доместников схол запада и востока в обмен на ослепление Никифора. Цимисхий, оценив обстановку во дворце, где влияние Иосифа Вринга катастрофически падало, взвесив все за и против, показал письмо Никифору. Реакция последовала незамедлительно. 2 июля под Кесарией Каппадокийской войска провозгласили Никифора Фока императором ромеев. В это же время в столице начались беспорядки. Громили владения сторонников Иосифа и его собственные имения, а тот в пылу и ярости отвечал им: «Я смирю вашу дерзость, бесстыдство! Я сделаю так, что, купив хлеба за нимисхий [89] , вы унесете его за пазухой».

И действительно, велел прекратить выпечку хлеба. Это еще более рассердило жителей столицы. Толпы возмущенных, рассерженных людей стали громить палатки торговых людей, накинулись даже на стоявшие в городе части фракийских фем [90] , пошли погромы жилищ богатых купцов, и в этой стычке погибло много людей. К вечеру солдаты Никифора ворвались в город, навели порядок, а утром император Никифор Фока торжественно на белом коне въехал в столицу. Иосиф Вринга был удален из дворца и принял постриг в монастыре.

Казалось бы, судьба Никифора Фоки была милостива к нему. Он добился всего, чего желал, - и императорская власть, и сама императрица, и победы на поле брани. Владения империи расширялись. В 966 году Никифор взял сирийский город Мембидж и неделю простоял у стен Антиохии, но на штурм превосходно укрепленной крепости не решился. И всему тому виной малозначительная встреча с дервишем.

Никифор Фока возвращался от осажденного города Антиохии, обдумывая пути и решения его захвата. Дорога к лагерю, который находился в нескольких стах метров от города, была пустынна. Но вот отряд, окружавший императора, остановился, видя впереди одиноко шагавшего человека. Сразу определили, что это странник, дервиш. Он шел, широко шагая, опираясь на посох, который в силу солнцестояния горел в руке. Странник посторонился, пропуская отряд вооруженных и в блестящих доспехах воинов, но Никифор вдруг остановил коня и, глянув на дервиша, спросил:

- Знаешь ли, странник, куда ты идешь? И кто ты?

- Дарий, - ответил тот.

- Дарий? - переспросил Никифор и рассмеялся. - Ведь так звали царя Персии, что постыдно проиграл битву Александру Македонскому. Греку!

- Не греку, а, как ты изволил сказать, македонцу, - уточнил дервиш. Никифор пропустил это замечание и снова спросил:

- И знаешь, куда идешь?

- В город богов, Вавилон, - ответил тот.

- И знаешь, с кем говоришь?

- Для меня нет труда определить, кто есть кто: купец или разбойник, святой или мошенник, праведник или убийца, воин или беглец, господин или слуга, странник или император. Никифор Фока - так зовут тебя. Все императоры самонадеянны, горды и властолюбивы, но не знают своей судьбы.

- А ты знаешь?

- А ты хочешь знать?

- Не мешало бы... - задумчиво произнес Никифор.

- Тогда видишь смоковницу? Сорви два листа и подай мне.

Никифор знаком показал рядом стоявшему Цимисхию на смоковницу, но дервиш, подняв посох, на котором все увидели золотой шар солнца и по стволу расписанные знаки и резы, предупредил:

- Только сам.

Никифор невольно подчинился и поскакал к смоковнице. Сорвал два листа и подал дервишу:

- Разотри руки листьями и подай руки мне.

Никифор снял перчатки, растер руки и протянул их дервишу:

- Ладонями вверх! - приказал дервиш.

Тонкие длинные черные пальцы дервиша с розовыми ногтями так стянули широкие ладони императора, что они стали неметь. Стискивая руки, дервиш повторял одно слово на разные лады: то мягко, ласково, то вопросительно, то грубо приказывая, и лицо его смуглое стало темно-малиновым:

- Vassaco... вассасо vassaco...

Потом отпустил руки императора, как бы бросил их, и, подняв свой посох, не произнося ни слова, пошел. Никифор опешил и двинулся за ним.

- Почему ты молчишь, Дарий? - спрашивал император.

- Потому что за такие вести Дарий рубил головы.

- Я тебя не убью! Мое слово. Господь свидетель! - и он перекрестился. Вытащил из подсумка мешочек с золотыми нимисхиями, перекрыл конем дорогу дервишу и бросил деньги на землю. Дервиш дерзко взглянул на него:

- Я не просил денег. Ты бросаешь их как кость собаке, которая хорошо служит. Не за деньги я тебе скажу, а потому, чтобы ты знал свою судьбу и, может быть, поостерегся.

Дервиш приблизился почти к голове коня и тихо произнес:

- Ты умрешь, как только твои воины возьмут Антиохию. И убийцами твоими будут люди, которых ты больше всех любишь.

Дервиш продолжил свой путь, даже не оглядываясь.

Никифор долго стоял, переваривая сказанное. Первое, о чем он подумал, - дервиш соврал, чтобы спасти город. Но зачем ему спасать этот город, если он идет в другой? Потом решил, что дервиш вовсе не тот, за кого себя выдает, и гадает необычно, несуразно, хотя с напряжением. А может быть, слукавил, чтобы выманить побольше денег? Пока нет у него противников, особенно среди тех, кто близок к нему, ни брат Лев, ни брат Цимисхий, ни любимая Феофано, пожалуй, нет и недовольных военачальников. Правда, священнослужители... Он почувствовал, как пот заливает его лицо, и тело стало мокрым, будто только что поднялось из водоема. Проскакав несколько метров, Никифор вдруг осадил коня и, поравнявшись с Цимисхием, сказал:

- Вернись назад. Внимательно посмотри на земле, лежит ли где мешочек с нимисхиями.

Вскоре Цимисхий догнал императора и протянул ему мешочек с золотыми монетами.

Никифор иронично улыбнулся, покачал головой и бросил деньги обратно в подсумок. Он был не только суеверен, но и сребролюбив. У входа в шатер, где его ждали полководцы, которые непосредственно руководили осадой Антиохии, евнуху Петру, магистру Вурце и Цимисхию неожиданно заявил, чтобы они не совершали никаких активных действий против города, никаких штурмов до его распоряжения. А сам сейчас же приказал снять большую часть армии, оставив город как бы законсервированным, направился в Палестину. Здесь ему снова сопутствовало воинское счастье: он взял Киликию, занял Одессу, где обнаружил и отобрал у жителей нерукотворный образ Спасителя на черепице, потом разрушил город Мемпезе и город Арки за горою Ливан, откуда привез волосы Иоанна Предтечи, часть которых была в запекшей крови.

Никифор был религиозен, трудно сказать, насколько искренне, но близким своим он твердил, что хочет в конце своего правления стать иноком. Дядя его был игуменом Каминского монастыря, который познакомил его с монахом Афанасием, ученым и довольно интересным собеседником, хорошо знающим истоки богословия. Никифор послал его на Афон с тем, чтобы тот построил монастырь и церковь во славу Божию, где Никифор собирался провести остаток своей жизни. Получив от императора шесть фунтов золота, Афанасий принялся за строительство.

Беседуя с отцами церкви, Никифор часто высказывал свое отношение к священнослужителям, к их корысти и жадности: «Он говорил - Христос сказал, что царство его достигается только с большими усилиями, многими страданиями и скорбями. Но когда смотрю на тех, которые дают обет монашеской жизни и переменой одежды как бы знаменуют свое отречение от жизни мирской, и вижу, как они обращают свои обеты в ложь и как противоречат своим поведением постригу, то не знаю, не следует это скорее назвать театральным представлением, придуманным для оскорбления имени Христа. Не апостольская это заповедь, не отеческое предание - приобретение многоплефровых [91]  громадных имений». Особенно на монашество, на руководство в лице настоятелей повлияла его новелла [92] , написанная и рекомендованная священнослужителям. «Искупитель, заботясь о нашем спасении и указывая путь к нему, прямо наставляет нас, что многостяжание служит существенным к тому препятствием... И вот, наблюдая теперь совершающуюся в монастырях и других священных домах явную болезнь (так я называю жадность), которая в них обнаруживается, я не могу придумать, каким врачеванием может быть исправлено зло и каким наказанием я должен заклеймить безмерное любостяжение. Кто из святых отцов учил этому? И каким внушениям они следуют, до-шедши до такого излишества и такого безумия? Каждый день они пытаются приобретать тысячи плефров, строят роскошные здания, разводят превышающие всякое число табуны лошадей, стада волов, верблюдов и другого скота, обращая на это всю заботу своей души, так что монашество уже ничем не отличается от мирской жизни со всеми ее суетными заботами...