Читать онлайн «В дни Каракаллы». Страница 19

— Рим еще господствует здесь, — объяснял евнух Вергилиану, — но положение римлян с каждым годом делается все менее прочным. Тяжелые римские легионы с их баллистами увязают в песках. Здесь нужны конные воины…

Я не стал слушать, о чем они разговаривали, потому что мое внимание привлек к себе старый Абука, надсмотрщик над погонщиками, рассказывавший Антимаху, видно большому любителю подобных историй, про некоего бедного сирийского швеца:

— Жил в те дни в Дамаске портняжка. Человек не очень большого умения в своем ремесле. Он чаще чинил старые хламиды, чем шил праздничные одежды. Но была у него дочь, девушка такой редкой красоты, что слава о ней достигла ушей парфянского царя. Когда она шла с кувшином на плече к городскому источнику и красиво изгибала стан, все оборачивались на нее. Она была как тростинка, а голос девы напоминал египетскую арфу. И проживал также в Дамаске богатый торговец по имени Аталаф.

— А как звали девушку? — спросил Антимах, которому, видимо, все хотелось знать.

— Ее звали Тавива, что значит серна.

— Тавива…

— Да, именно так звали красавицу. Аталаф владел стадами верблюдов, у него было много рабов, прекрасный дом стоял среди тенистых деревьев, перед домом журчали фонтаны. И вот пошла однажды Тавива на базар, чтобы купить муки и испечь лепешку, так как осталась с малых лет сиротою и сама занималась хозяйством, приготовляя пищу для старого отца. И когда она возвращалась домой, встретил ее на улице Аталаф и спросил, чья она дочь. Опустив глаза, как и подобает скромной девице, Тавива сказала, что она дочь портного, который живет в хибарке около храма Аштарот…

Абука подробно рассказывал о встрече богатого жителя Дамаска с бедной девушкой, говорил за красавицу тонким голоском, который, по его мнению, должен был напоминать звуки египетской арфы, и грубым голосом — за богатого торговца. К сожалению, в самый интересный момент рассказа какой-то из верблюдов оступился, что вызвало большое замешательство: падение одного верблюда нарушает мерный бег всего каравана. Прервав повествование, Абука поспешил с проклятиями на место происшествия. Среди душной ночи слышались гортанные крики. Это было единственное приключение в пути, но в этой суматохе мне так и не удалось узнать, какова судьба девушки из Дамаска, хотя, прослушав в своей жизни тысячи сказок, я теперь совершенно уверен, что красавица вышла в конце концов замуж за богатого купца и народила ему дюжину детей…

В пути мы делали остановки у колодцев, охраняемых римской стражей. Обычно то были всадники или воины на верблюдах, неизменно закутанные в широкие платы от пыли и привыкшие в пустыне к одиночеству и молчанию. Колодцы эти отличаются большой глубиной, и вода в них солоноватого вкуса, однако верблюды привычны к такой. Ганнис рассказал нам с Вергилианом, что у этих животных несколько желудков, вода постепенно переливается из одного в другой, благодаря чему они могут проходить огромные безводные пространства, не испытывая жажды. Ничего подобного я не видел в своей стране, где тяжести перевозятся на конях или на медлительных волах.

Спустя несколько дней в тумане утренней зари показались на золотом небосводе погребальные башни пальмирского некрополя, а за ними — предместье, лавровые рощи и, наконец, знаменитая колоннада караванной дороги.

Это была Пальмира, которую иудеи называют Тадмор, что значит — невеста пустыни. И когда мы приблизились к этому огромному городу, выросшему как диковинный цветок среди песков, мы увидели, что он уже просыпался от ночного сна. На улицах тысячи людей спешили на торговые площади, и менялы открывали свои заведения.

— Что это такое? — спросил Вергилиан Ганниса, когда мы очутились перед одним из городских фонтанов.

— Это был грандиозный многоструйный нимфей, посреди которого стояла огромная статуя. Она изображала женщину, попиравшую стопой другую женщину, наполовину погруженную в воду бассейна. Рукой богиня ласкала косматую гриву льва.

— Скульптура представляет собой фортуну. Пальмиры, — объяснял не без некоторого раздражения Ганнис. — Женщина в воде — символ источника Эфки, питающего город. А лев — намек на благодеяния, которые якобы принесла пустыне пальмирская торговля…

Навстречу нам двигались другие караваны верблюдов, может быть спешившие в Антиохию. Погонщики были в широких парфянских штанах, завязанных у щиколоток. Верблюды, ослы и пешеходы поднимали облака пыли. Но я заметил, что внимание Вергилиана привлекла группа людей, ехавших на лохматых ослах. Среди них были и женщины, сидевшие свесив ноги на одну сторону. Когда путники приблизились, мы увидели, что одна из женщин приподняла покрывало. У нее была маленькая смуглая рука. На мгновение блеснул тонкий серебряный браслет. И вдруг среди этой дорожной суеты, пыли, запаха верблюжьей мочи и крикливых голосов засияли пламенные женские глаза и снова погасли…

— Что это за люди на ослах? — спросил Вергилиан.

Ганнис ответил, бросив в сторону незнакомцев равнодушный взгляд:

— Вероятно, бродячие мимы.

Лицо Вергилиана преобразилось. Он как бы помолодел, и усталое выражение его рта вдруг сменилось радостной улыбкой. Я спрашивал себя, глядя на него: не есть ли это та самая любовь, ради которой, если верить поэтам, люди идут на подвиги и преступления?

— Скриба, где же мне искать эти глаза? — обратился Вергилиан ко мне, сверкая зубами, особенно белевшими на лице от пыли, которой все покрылось в пути. — Но я найду ее на дне моря!

Ганнис ответил за меня:

— Где тебе ее искать? Вероятно, в одном из притонов Антиохии.

В это время мимо нас промчался конный отряд. Воины сидели на белых и вороных конях, в легких коротких плащах, с медными шлемами, привязанными за спиной. Их щиты и оружие погонщики везли на вьючных животных. Но конские копыта подняли такое облако пыли, что закрыли весь мир. Мы чихали, проклиная всадников. А когда конница умчалась на запад и пыль рассеялась, вдали нам трудно было разглядеть караван мимов. Может быть, они уже скрылись за пальмовой рощей?

Когда мы по прошествии нескольких дней вернулись в Антиохию, Вергилиан, точно вспомнив презрительное указание Ганниса, целыми днями ходил по городу в надежде, что встретит поразившие его глаза. Но все было тщетно. Напрасно мы бродили с ним под портиками, заглядывая во все таверны, как только слышали звуки тамбурина и звон систров, поднимались по мраморным лестницам городского театра, где представляли для антиохийцев «Яблоко Париса», заходили даже в храмы.

Случайно в одном портовом притоне мы напали на след. Это было шумное, грязное заведение, набитое корабельщиками. Перед ними плясали две египтянки, сопровождая свой танец ударами в бубен с бряцающими кружками из меди. Танцовщицы подвизались почти нагие. Только бедра у них были тесно схвачены полупрозрачной желтой материей, концы которой, связанные ниже живота, падали спереди, и две металлические чаши на цепочках прикрывали маленькие груди. Обе показались мне очень молодыми, и я не мог оторваться от их телодвижений и странных, миндалевидных глаз. На мгновение они как бы превращали свои плечи и руки в одну плоскость и потом снова делались существом во плоти. Ничего подобного я еще не видел. Но один из корабельщиков, сидевших в таверне, проворчал:

— Нет, им далеко до Делии…

— Какой Делии? — встрепенулся Вергилиан.

— Здесь были комедианты и танцовщицы из Пальмиры. Одну из них звали Делия.

— Где же она теперь?

— Не знаю, друг.

Его сосед вмешался в разговор:

— Кажется, они все уплыли в Александрию…

Вергилиан в раздумье сказал:

— Не та ли она, которую мы с тобой ищем, скриба? Но, кажется, легче найти перстень на дне моря, чем бродячую комедиантку…

День отъезда в Александрию был ускорен. Вергилиан должен был сделать в этом городе длительную остановку, и я, невзирая на задержку по пути в Рим, радовался, что увижу знаменитый александрийский Фарос. Тем не менее в свободные часы, в библиотеке или в своей каморке, я уже записывал на навощенной табличке выражения, в каких изложу прошение сенату.

Накануне отъезда у Маммеи состоялось прощальное собрание. Дом наполнился шумом и смехом. В числе приглашенных оказалось много женщин. Среди них были образованные — или считавшие себя таковыми — жены магистратов, посетительницы философских диспутов, хотя, за редкими исключениями, они, по словам Вергилиана, столько же понимали в философии, сколько свиньи в бисере. Некоторые просто жили в свое удовольствие, на средства богатых мужей. Однако и те и другие отдавали дань всему тому, что украшает женскую жизнь, — пирам и театру, нарядам и редким благовониям; лица их были искусно нарумянены, движения полны грации, и я смотрел с раскрытым ртом на этих красавиц, желавших вечно оставаться тридцатилетними. Но о каждой из них в городе знали, кто был в данное время ее любовник, и, кажется, меньше всего волновались по этому поводу мужья.