Читать онлайн «Эхо Непрядвы». Страница 10

И так спорят они на холме до первого проблеска зари, потом, взмахнув крыльями, истаивают, как тени в зале, куда внесли горящую свечу. Сведущие люди улавливали в подобных рассказах отголоски жестоких споров между церковниками и еретиками-стригольниками, но все-таки было тревожно. Великая кровь, пролитая на Непрядве, небывалое самопожертвование многих тысяч людей и неслыханная победа над Ордой будоражили умы и души, казалось, должно что-то перемениться на всей земле, и нельзя жить по-прежнему.

Еще рассказывали, будто в деревню Ивановку, что на речке Курце за Красным Холмом, прибежал мужик, забредший ночью в поисках блудливой овцы на Куликово поле. Заблеяла вдруг овца человеческим голосом, мужик опомниться не успел — поле озарилось. И видит он: стоит на холме, сверкая бронями, кованая русская рать, развеваются стяги, трубят боевые трубы и скачут перед полками седые, как дым, воеводы, указывая мечами в полуденную сторону. Глянул туда — мчат из ночной степи серые толпы лохматых всадников с горящими факелами в руках — степь от края до края будто пожаром занялась. А впереди — некто черный, на черном коне, в громадном рогатом шлеме. Больше ничего не помнит мужик — бросил овцу, бежал в беспамятстве до самой деревни.

Многое еще рассказывали, иногда явно рассчитанное на то, чтобы посеять в народе страх перед неизбежным возмездием за куликовское избиение ордынцев. На рязанской земле никто не пресекал этих разговоров, и они кочевали через ее пределы в другие земли.

Еще доцветал, редея, осенний багрец в лесах и дубравах, когда в Переяславль-Рязанский вернулся великий князь Олег. Тотчас гонцы разнесли его тайный приказ: всячески чинить препятствия возвращению московских ратников в свое княжество. Желающим остаться — давать привилегии и необходимое для обустройства, уходящих — задерживать силой, убегающих — ловить и сажать под крепкий караул, пока не дадут крестного целования на полную покорность. Так появились на рязанской земле московские заложники, и среди них — юный сын погибшего звонцовского кузнеца Николка Гридин.

В тот страшный миг, когда он с чужим копьем кинулся навстречу лавине ордынской конницы, прорвавшей русский строй, словно ударом меча отсекло его прошлое. Было лишь настоящее — миг жизни, озаренный вспышкой этого небесного меча: он, русский воин, русский богатырь, может быть, сам Алеша Попович, стоял в Диком Поле, бестрепетно встречая многоглавого серого змея. Передний враг на мышастом коне заносил кривой клинок, и Николка ясно видел одну из множества змеиных голов, узкоглазую, с оскаленным ртом, слышал сверлящий змеиный визг, выделившийся из общего воя Орды, но разве способны дрогнуть сердце и руки русского богатыря от лютого змеиного свиста? Он выбросил копье, как учил его старый Таршила, уверенный, что попадет в цель, и все же копье угодило не в змеиное, а в конское горло, под самую челюсть. Конь, хрипя, вздыбился, унося от Николкиной головы мерцающее полукружье сабли, ударил тяжкой грудью; Николка только увидел — покатился с седла серый, в лохматой шерсти ордынец под копыта бешеной лавы, в свой неведомый ад или рай — и уже не чуял, как навалившийся конь обливает его своей горячей кровью…

Снова увидел он небесный свет не скоро. Море холодной сини покачивалось перед ним — будто плыл, привязанный к опрокинутому челну — лицом в прозрачную, бездонную глубь.

— Пить…

Море воды так же качалось, текло мимо и мимо — столько холодной родниковой влаги пропадало зря. Ему бы один глоток!

— Пить…

Как странно скрипит челн, проносясь над синей пучиной. — Пить!

— Ой! Никак, очнулся, родненький ты мой, очнулся!

Забулькала вода, и тогда море стало небом, челн — телегой. Его поили, он глотал, давясь водой, пока не опустела чашка.

— Будет, сынок, потерпи, нельзя много — лекарь не велел опаивать. — Это сказал уже другой, мужской, грубоватый голос. Николка замолк и сразу уснул.

Потом в сумрачную просторную избу с черным потолком вошла девочка, поставила на лавку корчагу с мытой репой, что-то мурлыча, стала очищать ее от кожуры кривым ножом из обломка серпа. Он удивился — у девочки знакомая косица, знакомое платье, а вот лицом совсем не похожа на его сестренку. И где же мать? Мама…

Память обрушилась так оглушительно и грозно, что он рванулся с лежанки и свалился бы, сумей встать. Девочка метнулась к нему.

— Где я? — спросил, едва разобрав свой голос.

— В Холщове, дяденька… Это староста Кузьма тебя привез и передал мамке… Да ты, поди-ка, оголодал, — почитай, уж пять ден беспамятный. Думали — не жилец. Я счас, дяденька.

Девочка метнулась в бабий кут, он закрыл глаза. Холщово? Где оно, это Холщово?.. И — всего прожгло: «Что с нашими, чем битва закончилась?» Девочка придвинула к лежанке тяжелую табуретку, поставила чашку с просяной кашей и сотовым медом, положила остро пахнущий ржаной хлеб, принесла деревянную ложку.

— Я тебя покормлю, дяденька, кашку-то я маслицем конопляным сдобрила. Одним святым духом небось не поправишься.

От запахов пищи рот Николки наполнился слюной и свело в животе, но есть не мог и, боясь спросить главное, сказал тихо:

— Уж я сам небось не маленький. Ты мне под голову чего-нибудь принеси.

Она послушно сорвалась с места, принесла старый зипун, подтолкнула его под затылок. Левая рука Николки была перевязана, смотрел он лишь правым глазом — половина лица тоже в повязке.

— Как зовут тебя?

— В крещении — Устя, а больше Коноплянкой кличут, потому как мамка в конопле меня нашла.

— Скажи, Устя, — спросил полушепотом, — што с нашими-то на поле Куликовом? Жив ли Димитрий Иванович?

Девочка по-бабьи всплеснула руками:

— Да ты ж беспамятный был, ничегошеньки-то не ведаешь! Побил ведь ваш князь Мамая лютого, страсть сколь их там полегло. А ваши-то страсть сколь добра татарского взяли. Наши мужики досель коней ихних ловят, и быков много, и вельблуды горбатые попадаются.

Она продолжала тараторить обо всем, чего наслышалась про сечу, разыгравшуюся в двадцати верстах от Холщова; Николка, прикрыв глаза и откинувшись на зипуне, впервые переживал неописуемое чувство воина-победителя. Ига больше нет! Но где отец и другие звонцовские ратники? Неужто все побиты? Не могли же свои оставить его чужим людям.

— А наших этот… дядька, што меня привез, не видал? Односельчан моих? — Слова по-прежнему давались Николке с трудом.

— Ваших? Нет, он не сказывал. Вас ведь там тыщи лежало, князь и велел: берите немедля умирающих, спасайте жизни — опосля, мол, разберетесь, кто чей. Ты откуль сам-то, дяденька?

— Село наше Звонцы, от Москвы верст сорок.

— Далеко, должно быть. — Девочка по-взрослому покачала головенкой. — Не слыхала. Да ты ешь, дяденька, ешь. Тебе небось много теперь надо есть. А дядька Кузьма троих ведь вас привез.

— Те двое здесь? — Николка встрепенулся.

— Один-то живой, у дядьки Кузьмы он. Другой помер, даже имени не узнали.

Ах, как хотелось Николке сейчас же побежать к соратнику, но он взял ложку и, стараясь не выказать перед маленькой хозяйкой слабости, довольно уверенно зачерпнул кашу. Потом спросил:

— Ты одна у мамки?

— Одна, дяденька. Тятьку лесиной придавило, был братик Васютка, да помер от животика. — Девочка по-бабьи подперлась кулачком, умолкла, задумавшись о чем-то своем, недетском. Николка разомлел от нескольких ложек и утомился. Ему захотелось отблагодарить девочку.

— Устя, давай с тобой дружить, как брат с сестрицей?

Она тихо засмеялась:

— Разве маленькие с большими дружат, дяденька?

— А мне, Устенька, только шешнадцатый минул.

— Хитрый ты. — Она погрозила пальцем. — Вон какой старый, небось мамки моей старее, а ей уж третий десяток…

То ли чудодейственны были снадобья холщовской знахарки, то ли молодость и добрый уход сказались — боль в разбитой груди и плече утихала. Николка через две недели уже выходил на улицу, начал двигать левой рукой. Хозяйка его, молодая женщина с соболиными бровями и пепельными густыми волосами, которые убирала под темный вдовий волосник, ухаживала за ним как за меньшим братом. Заходил местный староста, крепкий мрачноватый мужик со смоляной бородой и горячими темными глазами — расспрашивал, сам рассказывал, как закончилась битва на Непрядве, где он командовал десятком охотников-рязанцев, бился до конца в Большом полку, получив лишь царапину копьем. Узнав, что Николка стоял молотобойцем при отце, которого хвалил за работу и обещал взять в Москву сам Боброк-Волынский, намекнул: и в Холщове кузница добрая, на целую артель кузнецкую, да вот беда — умелых рук не хватает. Много мужиков разбежалось, когда Мамай двинулся от Воронежа, двух лучших кузнецов еще раньше увел бывший тиун, неведомо где сгинувший. Николка сам сходил к другому московскому ратнику, привезенному Кузьмой. Тот оказался боярским холопом из-под Ростова, был ранен в бедро, рана заживала трудно — до весны ему отсюда не вырваться. Да он, похоже, и не торопился. Не подходил этот парень в товарищи Николке Гридину, душа которого рвалась в родные Звонцы… Как они там? Мать у Николки тихая и боязливая. За широкой спиной мужа-кузнеца не привыкла к сквознякам жизни. Ну, а если теперь — ни мужа, ни сына и девчонки на руках?..