Читать онлайн «Летающий джаз». Страница 23

Когда 21 сентября наступающая Красная армия попыталась с ходу форсировать Ворсклу, ее встретил такой огонь батарей, что наступление захлебнулось, и Ворскла окрасилась кровью погибших солдат, как Нил во время египетских казней.

Но ведь и Сталин велел маршалу Жукову «наступать, не считаясь с потерями». Командиру штурмовой авиационной дивизии было приказано уничтожить немецкие батареи любой ценой. И на следующее утро, 22 сентября, советские бомбардировщики бомбили не только батареи и оборонительные укрепления на правом берегу Ворсклы. Разрывы бомб сотрясали весь город так, что взрывались заминированные немцами дома, возгорелись строения, подготовленные немцами к сожжению, и сама земля пылала гигантскими языками огня и дыма. В этом аду рушились здания, метались, кричали и обгорали люди, визжали свиньи, бесились лошади. Даже на окраинах города трескались и рассыпались стены украинских хат-мазанок, возгорались их камышовые крыши, и копоть пожарищ покрывала сады и опавшие на землю яблоки, груши и сливы.

23 сентября, когда передовые отряды Красной армии переправились через Ворсклу и вошли в город со стороны Подола и знаменитой Белой Беседки, с которой Петр Первый следил когда-то за боем со шведами, красноармейцы уже не встретили никакого сопротивления. Центр Полтавы представлял собой сплошные, как в Сталинграде, руины, на территории в шестьсот гектаров не осталось ни одного целого здания. Разведчики нашли немецкую машину, оборудованную радиорубкой, и проехались по главным улицам, громко вещая по-немецки: «ACHTUNG! ACHTUNG! In der Stadt eingetragen Krasnaya Armee!» («Внимание! Внимание! В город вступила Красная армия!»)

Последние немцы бросились наутек, их ловили и тут же расстреливали.

Назавтра в Корпусном саду, перед древним монументом Славы, Клавдия Шульженко пела для освободителей:

Но полтавским жинкам недосуг было ни курить, ни слушать Шульженко. Когда ее «синенький скромный платочек падал с опущенных плеч», они все — от мала до велика — спасали свои хаты-мазанки, пострадавшие от бомбежек. Те, кто жили на востоке города, на Подоле, резали для своих обгорелых и растерзанных крыш камыши на Ворскле, ее сильное течение уже унесло от Полтавы вздувшиеся трупы погибших солдат, красные разводы крови и крошево разбитых деревянных мостов.

А те, кто жили в западной части города, запасались камышом и глиной у Лавчанских Прудов.

Даже удивительно, какую тяжесть могут вынести женские плечи, воспетые Клавдией Шульженко. Под огромными вязанками мокрого камыша не было видно ни лиц, ни фигур этих женщин, медленно поднимавшихся по высокому косогору от пруда к Лавчанским переулкам и улицам. Сбросив у себя во дворе десятую такую вязанку, женщины снова спускались к пруду — теперь уже с ведрами и коромыслами. Нет, не за водой, за глиной! Руками черпая у берега густую, тягучую глину, они наполняли ведра, вешали на коромысла и так, надрываясь, босые, вновь взбирались на косогор. Одной из таких носильщиц была Мария Журко, другой — ее немая четырнадцатилетняя дочка. Натаскав глину, они ногами месили ее в корыте с соломой и травой, а затем мазали треснувшие стены своей многострадальной хаты. Стоял конец сентября, и нужно было спешить — в октябре могли грянуть такие холода, что глина комьями затвердеет.

Успели.

К первому октября и трещины в стене залепили, и камышом крышу перекрыли. А потом, расслабившись, спустились снова к пруду — отмыться и искупаться. И хотя осенний ветер уже рябил Пруды мелкими волнами и засыпал их пеной желто-бурых листьев с опавших полтавских садов, не меньше трехсот молодых, пожилых и совсем юных обитательниц Прудов с какой-то освобожденной раскованностью голышом сигали в зябко-холодную воду. Отмывали себя белой глиной и, балуясь, ныряли до дна или, смеясь, брызгались почти до неба.

Мужчин в Полтаве еще не было — чужие солдаты уже ушли на запад, свои еще не вернулись ни с фронта, ни из тыла, а молодежь угнали в Германию немцы. Сотня стариков и «черепахи», «кенгуру» и «самокаты» — безногие, одноногие и прочие инвалиды — к пруду по косогору спускаться не рисковали, и бабы чувствовали себя раскрепощенно, как в женской бане.

Отмыв Оксану, Мария словно увидела ее впервые — перед ней стояла худющая, но почти взрослая девица с длинными ногами, вьющимся пушком на лобке, маленькими кулачками грудей, высокой цыплячьей шеей и мокрыми пшеничными волосами, падающими на тонкие плечи.

— Та як же ты выросла! — удивилась Мария. — Швыдче одягнися!

И на следующее утро, когда они, уже одетые и с ведрами в руках, привычным маршрутом шли от Прудов в центр города, Мария попеременно то ужасалась развалинами вокруг, то росту своей дочки. В поступи босых Оксаниных ног, в ее неуклюжей утиной походке, в ее робости, словно она стыдилась своих девичьих грудок, была такая пугливая скованность, как у молодой мышки, впервые выглянувшей на свет из своей темной норки.

— Та не хились ты так! — подбодрила ее Мария.

«Як?» — пугливо спрашивала Оксана синими глазами.

— Спину выпрямай, у небо дивись! — объясняла Мария. — Мы ж по своей земле идемо! На работу!

Но даже эта «своя земля» выглядела уже не так, как раньше, когда Мария ходила по утрам на работу сначала в ОГПУ, а потом в гебиcткомиссариат. Стены низеньких хат помечены, как оспой, пулями и осколками снарядов, тыны, сдерживавшие кипение знаменитых полтавских садов, повалены, а сами сады растерзаны пожарами и бомбежками. На дорогах, изрытых танками и воронками от бомб, валяются вывернутые взрывами или срезанные снарядами уличные каштаны и липы, рядом смердят облепленные мухами трупы лошадей. Разбитые немецкие легковушки стоят уже без колес — остатки их обгорелых шин кто-то за ночь срезал на подметки и чуни…

А когда Мария и Оксана вышли к Корпусному саду, у Марии упало сердце — двухэтажное здание «конторы» ОГПУ-гебиcткомиссариата было сожжено дотла. Стылый осенний ветер мел по улице кирпичную пыль окрестных пожарищ и обрывки гитлеровских плакатов, а за ветром, словно внахлест, приближался и накрывал Полтаву первый октябрьский дождь…

МОСКВА. 2 февраля 1944 года

— Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сводку Совинформбюро! С 18 по 21 января 1944 года белорусские партизанские отряды пустили под откос 19 железнодорожных эшелонов противника. Разбито 14 паровозов и 160 вагонов и платформ. За это же время советские патриоты огнем из противотанковых ружей вывели из строя 13 немецких паровозов, взорвали 3 железнодорожных моста, 80 мостов на грунтовых дорогах и уничтожили более 106 автомашин противника. Группа белорусских партизан совершила налет на немецкий аэродром. На аэродроме взорвано два бомбардировщика, склад с бензином и уничтожено 29 немецких летчиков и 96 гитлеровцев из состава аэродромной службы…

Истощенные и обросшие бородами вернулись от белорусских партизан в Москву Борис Заточный и Семен Школьников. В Лиховом переулке сдали отснятую пленку в кинолабораторию и по приказу Федора Васильченко, пришедшего в ужас от их потрепанного вида, побрели к врачу. Врач приказал раздеться догола и, едва сняли они с себя обноски: обгорелые гимнастерки, нелепые деревенские шаровары и дырявые резиновые чуни с окровавленными портянками, увидел перед собой два обтянутых кожей скелета с распухшими и стертыми в кровь ногами.

— Ну, герои… — сказал врач и написал в медицинском заключении: «Директору Студии кинохроники С.А. Герасимову. В связи с полным физическим истощением кинооператоров капитана С. Школьникова и ст. лейтенанта Б. Заточного настоятельно прошу предоставить им двухнедельный отпуск, усиленное питание, новое обмундирование и тапочки».

Тапочки пришлись очень кстати, поскольку в первую неделю никакие сапоги на их распухшие ноги натянуть было невозможно. Правда, даже побрившись, выйти в этих тапочках в промороженный город тоже было нелепо, и первую неделю своего отпуска оба героя провели в Лиховом переулке, в студийном подвале. Здесь две комнаты бомбоубежища были переоборудованы под общежитие для операторов, приезжавших с фронта, и каждый день далеко за полночь на восьми двухъярусных койках и за общим столом мужчины делились своими пайками, спиртом, фронтовым опытом и воспоминаниями о погибших коллегах. А по ночам долго не могли уснуть, храпели, ворочались с боку на бок и видели фронтовые сны — и то, что снимали во время партизанских боев, и то, что не смогли или не успели снять. Как любому водителю после напряженной многочасовой езды снятся летящие навстречу дороги, так в ночных кошмарах летели на кинооператоров горящие деревни, штыковые атаки, взорванные поезда, рыдающий ребенок в брошенной хате и корова, сунувшая морду в выбитое окно…