Читать онлайн «Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров». Страница 70

Но обнаружилось: почти не остановимая армия, способная питаться водой и сухарями, готовая войти в любую столицу Европы босиком, не может двигаться дальше совсем уже без харчей, без патронов и медикаментов, которые застряли на железных дорогах. Армада Тухачевского пешком и босиком двигалась стремительней эшелонов.

…А тамбовская кампания оказалась жестокой, кровавой и… провальной. Население было ожесточено. Губерния разорена. Армия Антонова поредела, но стала опытней и мобильней. Конец кампании и результаты войны были в далеком тумане. Средств на дальнейшее ведение боевых действий у Кремля не было. А между тем война продолжалась.

Был еще один момент, который делал войну постыдной и малопредсказуемой. Красная армия, вооруженная лучше Антонова, в леса, во владения Антонова, войти не решалась. Все теоретики и практики считали вторжение в леса гибельным. Реально это означало, что инициатива полностью оставалась у бунтовщиков. Если бы мятежники сами не выходили из леса, с ними никто ничего не сумел бы поделать…

Когда Ленин звонил в Тамбов и просил: «Товарищ Тухачевский, назовите хотя бы примерные сроки завершения мятежа», командарм с опасной прямотой отвечал: «Пока ничего, Владимир Ильич, обещать не могу».

Голиков знал об этих телефонных диалогах, потому что их стенографировали и хранили в той же секретной комнате штаба.

— Понимаете, — объяснял мне Лаут, — Аркадий Петрович в повседневной жизни часто проявлял повадки мальчишки. А ум его при этом оставался не по возрасту проницательным и мудрым. Бывают вундеркинды-математики. Вундеркинды-шахматисты. Голиков был вундеркиндом в военном деле. За полтора года он успел закончить два военных учебных заведения. Если у других курсантов лекция о походах Тамерлана или Наполеона не вызывала ассоциаций, не оставляла никаких следов, то у Аркадия все откладывалось в тайниках памяти. Не случайно Гайдар вспомнил о Тамерлане, когда писал книгу о Тимуре.

— И вот, — продолжал Сергей Васильевич, — когда Голиков сидел в секретной части штаба и читал документы, у него стала складываться своя концепция событий, которые там происходили. Получив в свое распоряжение полк, он через некоторое время отважился предложить Тухачевскому свой план быстрого и бескровного завершения тамбовской кампании.

…Я относился к Лауту с полным доверием. Но в этом пункте его воспоминаний (пусть он меня простит) я ему не поверил. Мне показалось: от избытка чувств к Аркадию Петровичу да еще по прошествии долгого времени бывшего комиссара полка «занесло». И в книгу «Гайдар» его сенсационный рассказ я включать не стал.

Отсутствие главного эпизода своих воспоминаний Сергей Васильевич, разумеется, заметил. Полагаю, обиделся, но ни словом не упрекнул.

Прошло пять лет. Не стало Сергея Васильевича. А мой коллега, белгородский журналист Борис Иванович Осыков, обнаружил в Центральном архиве Советской армии сразу два документа, которые подтверждали достоверность рассказа Лаута.

Вот когда я сильно пожалел, что усомнился в воспоминаниях Сергея Васильевича, не выспросил подробностей главного эпизода тамбовской эпопеи Гайдара. Мне оставалось лишь по обрывкам тех же воспоминаний, по документам, которые держал в руках Аркадий Петрович, восстановить, что произошло на самом деле.

Почти 90 лет назад подлинники этих документов читал А. П. Голиков.

Документы были о разном. Скажем, о необходимости санитарного просвещения среди рядовых и комсостава. О бережном отношении к боевому оружию, в первую очередь, к винтовкам, которые часто применяли для забивания гвоздей. Но больше всего хранилось документов, которые отражали суровую борьбу тех месяцев.

Было много приказов о награждении. Каждый сопровождался подробным описанием подвига. Командиры и бойцы в экстремальных условиях совершали невероятные по смелости и самоотверженности поступки. Они свидетельствовали о благородстве помыслов, о мощи духа, о цельности характеров…

А награды были такие: государственные, то есть единственный в стране орден Красного Знамени, и как бы личные награды командарма М. Н. Тухачевского, которые поражали щедростью.

Герои получали золотые и серебряные портсигары, золотые и серебряные часы. Портсигары и часы были из металла самой высокой пробы. Я держал эти награды в руках. На каждой имелась монограмма: «От М. Н. Тухачевского».

Тут же хранились документы о наказании командиров частей, которые позволили себе неоправданное самовольство или понесли большие потери. В частности, были расстреляны двое: бывший и вновь назначенный командиры одного и того же полка ВЧК. Первый — за то, что полк разложил. Второй — за то, что не сумел разложившийся полк привести в порядок. Самое мягкое наказание, на которое мог рассчитывать «красный командир», допустив серьезный просчет, — пять лет лагерей.

Людей, своих и чужих, не щадили. «Чем-чем, а этим добром Россия богата».

Приговоры были заметно мягче, если речь шла о рядовых. Многих красноармейцев за недоказанностью вины отпускали на свободу прямо в зале.

Решения трибуналов обжалованию не подлежали — ни на месте, ни в Москве. Приговоренных к смертной казни расстреливали без промедления. После заседания трибунала они жили один-два часа.

В тех же папках и связках бумаг встречались списки осужденных повстанцев. Вина каждого коротко указывалась тут же. Смертной казнью каралось добровольное пребывание в лагере Антонова продолжительностью три-четыре дня, даже если человек не сделал ни одного выстрела.

Голикову встретился приказ о восемнадцатилетнем парне. Видно было, что мальчишка, сверстник Аркадия Петровича, запутался. Попал к Антонову, понял, что совершил глупость, ошибся. Бежал, рискуя жизнью, в Тамбов, к родне. А родня его не приняла. Схватили парня (одинокого, голодного и растерянного) на улицах города.

Эти приказы-приговоры размножались в типографиях; их разносили и развешивали на стенах домов в Тамбове и в деревнях. Любви к советской власти такого рода наглядная агитация не пробуждала.

В потоке приговоров, приказов, информационных сообщений изредка мелькали слова «амнистия» и «прощеные дни». Голиков стал заново просматривать документы, где встречались такие слова.

Небывалое по массовости прощение было даровано за год перед тем. В 1920 году М. Н. Тухачевский, командуя Первой армией в Сибири, разбил адмирала А. В. Колчака. Сам адмирал был схвачен и торопливо расстрелян. Но осталась его боеспособная, отлично вооруженная армия. 120 000 человек. Воевать армия уже не хотела. Но как она дальше поведет себя, зависело от советской власти. От того, что новая власть предложит. Власть предложила небывалое — сдать оружие и разойтись по домам. Вчерашние колчаковцы согласились. Оружие сдали. Обученная и вооруженная армия в 120 000 человек перестала существовать.

Когда вспыхнул Антоновский мятеж, об амнистии годичной давности вспомнили не сразу. В столице решили, что бунт легче будет ликвидировать не умом, не грамотными политическими решениями, а перевесом в живой силе и беспощадностью карательных мер.

Но, во-первых, у мятежников поначалу был невероятно высокий дух. Антоновцы ожидали, что следом подымутся крестьяне соседних губерний. Победа казалась им близкой.

Во-вторых, у Антонова в это время было около 50 000 штыков и сабель. В-третьих, человек, который ведет партизанскую войну, имеет массу преимуществ перед солдатом в чистом поле.

Мало чего добившись, Москва и местное командование вспомнили, наконец, о прошлогоднем удачном опыте, о том, как легко и бескровно удалось договориться с колчаковцами. Местным мятежникам предложили то же самое. Но из леса практически никто не вышел. Голиков, в отличие от московских и тамбовских руководителей, задумался: «Почему?!»

Противостояние завело страну в полный тупик. У державы больше не было средств содержать на Тамбовщине громадную армию. Выходом могло стать только прекращение войны.

Мятежники голодали. Запасы, рассчитанные на «молниеносную войну», давно кончились. Власти предлагали: «Выходите и сдавайтесь!» Соглашались единицы.

Обе стороны, изнемогая, желали одного и того же: конца войны. Но как бы не слышали друг друга. У них не было общего языка.

«Но почему?» — снова спрашивал себя Голиков. Ответ не приходил.

Как раз в ту пору над лесами стали кружить самолеты. Они разбрасывали листовки с угрозой: «Не выйдете — забросаем химическими снарядами!» Это был способ устрашения, который свидетельствовал о бессилии. У Красной армии не было противогазов. Изменись направление ветра — от газов погибли бы красноармейцы. А еще поблизости находились местные жители и существовало мировое общественное мнение. Оно бы химической бомбардировки не простило. Это хорошо понимал Ленин. Он полжизни провел в Европе.