Читать онлайн «Мистики и маги Тибета.». Страница 12

Второй гомтшен отличался необщительным нравом и сдержанностью, придававшими обычным обязательным и для него формулам вежливости оттенок высокомерия. По тем же причинам, что и его собрат (о последнем я только что рассказывала), его именовали Далинг-гомтшен: Далинг название местности, где он постоянно жил. Далинг-гомтшен всегда носил строгое монашеское одеяние, дополняя его кольцами из слоновой кости в ушах и пронизывающим его шиньон серебряным с бирюзовыми кольцами украшением "дорджи". Лама проводил каждое лето в уединении на вершине лесистой горы. Там для него была построена хижина.

Незадолго до его приезда, его ученики и окрестные крестьяне переносили в хижину припасы на три или четыре месяца. После этого гомтшен категорически запрещал кому бы то ни было приближаться к своему жилищу. Я полагаю, ему не стоило большого труда оградить свое уединение. Местные жители не сомневались, что он совершает страшные обряды, завлекая в ловушку демонов, и принуждает злые создания отказываться от недобрых намерений, угрожающих имуществу и безопасности его почитателей. Покровительство гомтшена их успокаивало. Но, с одной стороны, они боялись, приближаясь к хижине, встретить злых духов, а с другой – таинственность, всегда отличающая поведение и нравы отшельников-налджорпа, тоже побуждала их к осторожности.

Как бы ни мало был склонен этот лама отвечать на мои вопросы, он был обязан махарадже своим положением настоятеля маленького монастыря в Далинге, и желание князя вынуждало его изменить немного своей сдержанности. В числе тем, затронутых мною в беседах с ним, был вопрос о дозволенной для буддистов пище. Подобает ли, – спрашивала я, истолковывать софизмами категорическое запрещение убивать, дозволено ли буддисту наперекор заповедям есть мясо и рыбу? Как и преобладающее большинство тибетцев, лама не был вегетарианцем. Он изложил мне ряд не лишенных некоторой оригинальности теорий, и в дальнейшем мне снова пришлось слышать их в Тибете.

Большинство людей, – сказал он мне, – едят только, чтобы насытиться, не размышляя о совершаемом ими акте и его последствиях. Этим невеждам полезно воздерживаться от животной пищи. Другие же, напротив, знают, во что превращаются элементы веществ, попадающих в их организм, когда они съедают мясо какого-нибудь животного. Они понимают, что усвоение организмом материальных элементов влечет за собой усвоение других, связанных с ними духовных элементов. Владеющий знаниями может на свой собственный страх и риск комбинировать подобные соединения, стремясь извлечь из них результаты, полезные для принесенного в жертву животного. Проблема заключается в том, увеличат ли поглощаемые человеком животные элементы его животную сущность, или же он сумеет превратить входящую в него животную субстанцию, возрождаемую в нем под видом его собственной деятельности, в умственную и духовную силу.

Тогда я спросила, не выражают ли его слова эзотерический смысл ходящего среди тибетцев верования, будто ламы могут посылать в Обитель Великого Блаженства духов убитых животных.

– Не воображайте, – сказал мне он, – что я мог бы ответить вам несколькими словами. Это вопрос сложный. Так же как и мы, животные имеют несколько "сознаний" и, как это происходит и с нами, все эти сознания не идут после смерти одним путем. Живое существо представляет собой смесь, а не единство… Но внимать этим истинам может только тот, кто предварительно получил посвящение от ученого наставника. Подобным заявлением лама часто прерывал свои объяснения.

Однажды вечером, когда принц, Далинг-лама и я беседовали в бунгало Кевзинга, разговор зашел об отшельниках-мистиках. Со сосредоточенным, покорявшим слушателя восторгом, гомтшен говорил о своем учителе, его мудрости и сверхъестественном могуществе. Дышавшие глубоким уважением слова ламы произвели большое впечатление на Сидкеонга-тюльку. В то время его очень беспокоил личный вопрос: предполагаемый брак с одной принцессой из Бирмы. "Как жаль, обратился он ко мне по-английски, – что невозможно посоветоваться с этим великим налджорпа. Без сомнения, он дал бы мне хороший совет…". Затем, обратившись к гомтшену, повторил по-тибетски: "Жаль, что здесь нет вашего учителя, мне очень нужно было бы посоветоваться с таким великим мудрецом-провидцем". Все же он не упомянул ни о характере дела, ни о причинах своей озабоченности. Гомтшен спросил с обычной своей холодностью:

– Это серьезный вопрос?

– Чрезвычайно важный, – ответил князь.

– Может быть, вы получите нужный вам совет, – сказал лама.

Я подумала, что он хочет послать учителю письмо с нарочным, и уже собиралась заметить, что такое путешествие займет слишком много времени, но, взглянув на гомтшена, остановилась в изумлении.

Лама закрыл глаза и быстро побледнел. Его тело напряглось. Я подумала, что ему дурно, и хотела подойти, но князь, тоже наблюдавший за гомтшеном, удержал меня, прошептав:

– Сидите спокойно. Гомтшены иногда внезапно погружаются в транс. Нельзя мешать ему. От этого он может сильно заболеть и даже умереть.

Я осталась сидеть, глядя на гомтшена. Он по-прежнему не двигался, его черты постепенно изменялись, лицо покрылось морщинами, приняв выражение, которого я никогда прежде у него не видела. Он открыл глаза, и принц вздрогнул от ужаса. На нас смотрел не лама из Далинга, но другой, совсем незнакомый человек. Он с трудом зашевелил губами и сказал голосом, совсем не похожим на голос гомтшена: "Не беспокойтесь. Этого вопроса вам никогда не придется решать".

Затем опять медленно закрыл глаза, его черты стали изменяться и превратились в знакомые нам черты ламы из Далинга. Постепенно лама пришел в себя. Он уклонился от ответов на наши вопросы и вышел молча, шатаясь, по-видимому, совсем разбитый усталостью.

– В его ответе нет никакого смысла, – решил князь.

Можно ли это объяснить случайностью или чем-нибудь другим, но будущее показало, что в словах гомтшена смысл все-таки был. Вопрос, так мучивший махараджу, имел отношение к его невесте и к связи с одной девушкой, от которой у него родился сын. Этой связи он не хотел прерывать из-за женитьбы. Действительно, ему не пришлось беспокоиться о своем отношении к этим двум женщинам: он умер до заключения предполагаемого брака.

Я имела случай видеть двух отшельников совсем особой категории. Им подобных я потом больше не встречала в Тибете, где, как ни парадоксально, туземцы гораздо цивилизованнее, чем в Гималаях. Я возвращалась с принцем-ламой из поездки на границу Непала. Его слуги, зная, как он любит показывать мне "местные достопримечательности религиозного порядка", довели до его сведения, что недалеко от места, где мы провели ночь, на ближней горе спасаются два отшельника. По словам селян, эти люди скрывались, и так успешно, что вот уже несколько лет их никто не видел. Доставляемые им припасы складывались через большие промежутки времени в условленном месте под скалой, откуда отшельники забирали их ночью. Никто точно не знал, где расположены их хижины, да никто и не стремился их разыскать. Если анахореты не хотели, чтобы их видели, то местные жители сами избегали встреч с ними, может быть, с еще большей настойчивостью. Они относились к ним с суеверным ужасом и старались обходить их лес стороной.

Сидкеонг-тюльку давно уже перестал бояться колдунов. Он приказал слугам отправиться с селянами в горы и привести анахоретов, но не обижать их, обещать от его имени подарки, но не спускать с них глаз, чтобы они не сбежали.

Охота оказалась оживленной. Анахореты, захваченные врасплох в своем убежище, попытались скрыться, но в погоню бросились человек двадцать и, в конце концов, их поймали. Все-таки пришлось применить силу, чтобы втащить отшельников в маленький храм, где мы находились в обществе нескольких лам и гомтшена из Сакионга. Когда, наконец, отшельники очутились в храме, никто не мог добиться от них ни единого слова. Редко попадались мне такие забавные физиономии. Подвижники были ужасающе грязны; жалкие лохмотья едва прикрывали их тела. На лица свешивались длинные всклокоченные волосы, а глаза горели как раскаленные угли. Пока они озирались, точно посаженные в клетку дикие звери, князь торжественно приказал принести две большие тростниковые корзины, наполненные провизией: маслом, чаем, мясом, ячменной мукой, рисом – и объяснил им, что все это им предназначено. Но, невзирая на такую приятную перспективу, пустынники продолжали хранить ожесточенное молчание.

Один из селян высказал догадку: анахореты, обосновавшись в этой местности, дали обет молчания. Его высочество, страдавший припадками чисто восточного деспотизма, на это возразил – они, по крайней мере, могли бы держать себя почтительно и приветствовать владыку, как того требует обычай. Видя, что махараджа начинает сердиться, и, желая избавить отшельников от неприятностей, я попросила его отпустить их. Он колебался, но я настаивала. Тем временем я послала за двумя кульками сахарного песка, любимого лакомства тибетцев, из моего багажа и положила по одному в каждую корзину.