Читать онлайн «Власть Талисмана». Страница 43

Воспользовавшись состоянием престарелой дамы, доминиканцы, хорошо знакомые с дуалистической терминологией, за говорили с ней «о презрении к миру и земным вещам»[595] и начали задавать вопросы относительно ее веры. Не имея причин подозревать, что она попала в руки опытных и беспринципных обманщиков, женщина простодушно рассказала о своих убеждениях и подтвердила свою приверженность им. Де Фауга, чей цинизм не знал пределов, даже посоветовал ей оставаться твердой в этих убеждениях и сказал: «Страх смерти не должен заставить тебя признаться ни в чем ином, кроме того, во что ты веришь всем сердцем».[596]

Как можно было ожидать, старая женщина ответила, что она определенно не будет лгать о своих убеждениях, ибо тогда лишится благодати последнего причастия (consolamentum), а жить ей осталось уже недолго.[597] Для де Фауги, который узнал все, что хотел, настал идеальный момент, чтобы раскрыть свою подлинную сущность. Возвышаясь над постелью умирающей, он провозгласил ее еретичкой и приказал отречься от своих убеждений и принять католическую веру.

Престарелая дама только теперь поняла, в каком бедственном положении она оказалась, но, как многие храбрые катары до нее, отказалась отречься. Де Фауга и другие доминиканцы продолжали настаивать на своем. Спор продолжался довольно долго в присутствии многочисленных свидетелей, собравшихся со всей округи, чтобы посмотреть, чем кончится дело. Наконец, поскольку жертва «все сильнее упорствовала в своей ереси»,[598] де Фауга решил «отдать ее в руки светских властей» — обычный эвфемизм католической церкви, означавший, что грязная работа предоставлялась городским властям.[599] В данном случае, чтобы ускорить ход событий, заранее приглашенный магистрат официально приговорил умирающую женщину к смерти![600]

Были отправлены вестовые, чтобы подготовить огромный костер на площадке для публичных казней в месте под названием Pre du Comte («графский луг»). Весть о готовящемся представлении облетела Тулузу и собрала большую толпу. Пожилой женщине все происходящее должно было казаться адским наваждением — впрочем, именно так катарская церковь относилась к материальному миру. Поскольку она не могла ходить, доминиканцы приказали привязать ее к кровати. Потом ее вынесли из дома зятя и доставили на место казни. Там после очередного отказа отречься от еретической веры ее бросили в бушующее пламя и сожгли заживо.

«Покончив с этим, епископ вместе с монахами и их помощниками вернулся в трапезную и, вознеся хвалы Господу и благословенному Доминику, с радостью вкусил еду, приготовленную для них»,[601] — заключает Вильям Пелиссон,[602] один из свидетелей этих событий, который сам был доминиканским инквизитором и полностью одобрял действия де Фауги.

Читатель может спросить, что стало с зятем пожилой женщины, Петивином Бросье. Из сообщения Пелиссона нам известно лишь то, что он был арестован.[603]

По правилам инквизиции, действовавшим в то время, маловероятно, что он мог пережить неизбежный допрос без отречения от катарской веры, безоговорочного обращения в католицизм и обещания вести слежку за своими друзьями, но даже в этом случае он до конца своей жизни оставался бы под пристальным наблюдением. Все члены его семьи, включая родственников жены, а также все их знакомые также должны были подвергнуться допросам, а их показания — пройти перекрестную проверку на несоответствия, которые позволили бы выявить других еретиков.

И разумеется, поскольку теща, признанная еретичка, жила в его доме, не подлежало сомнению, что этот дом на рю де л'Ольмет-Сек должен был быть снесен до основания.

Именно так работала инквизиция.

В завершение своего торжественного отчета о захвате и жестоком убийстве беспомощной пожилой женщины Вильям Пелиссон скромно замечает, что это великое достижение нельзя приписывать только рвению доминиканцев: «Бог исполнил это дело… да святится имя Его… в знак торжества веры и поражения еретиков».[604]

Читая подобные откровения, мы уже не впервые испытали чувство странной «разобщенности» — несоответствия между словами и делами священнослужителей католической церкви, таких, как Пелиссон. Он был участником шайки, совершившей ужасное, извращенное и невероятно жестокое преступление по отношению к такому же человеку, как он сам, но вместо того, чтобы стыдиться этого злодеяния, Пелиссон гордился им, считал, что оно совершено к вящей славе Божьей! Нигде в Новом Завете нельзя найти оправдания подобному поведению, поэтому уместно задать вопрос: какого бога он имел в виду? Ощущение несоответствия исчезает, если посмотреть на происходящее с позиции катаров. Тогда злодеяния доминиканцев представляются вполне осмысленными. Разумеется, они получали удовольствие от мучений и гибели старой беспомощной женщины, ведь их церковь была церковью Бога Зла — чего же еще можно было ждать от них?

Мы лишь наполовину серьезны… Кто может сказать, существует ли вообще такая сущность, как «Бог», не говоря уже о Боге Добра и Боге Зла? Так как по эту сторону могилы не может быть твердой уверенности в этом вопросе, мы можем лишь сравнивать соперничающие теории с поведением действующих лиц. В этом контексте совершенно ясно, что катарская теология является внутренне согласованной и последовательно объясняет, почему католическая церковь сжигала людей на кострах и истребляла население целых городов. В католической теологии такого же последовательного объяснения не существует, напротив, массовые убийства и акты умышленной жестокости, совершаемые католической церковью, представляют глубокий и необъяснимый парадокс при сравнении с учением Христа.

С 1233 года этот необъяснимый парадокс между кротким Христом и жестокой церковью неоднократно подтверждался действиями инквизиции. Первые два официальных инквизитора в Окситании, Петр Сейла и Вильям Арнольд, принадлежавшие к доминиканскому ордену в Тулузе, были назначены папой Григорием IX в конце 1233 года.[605] Как и все бюрократические организации, пользующиеся поддержкой на высоком уровне, инквизиция стала неконтролируемо разрастаться. В конце 1230-х годов многочисленные группы инквизиторов работали по всей Окситании, допрашивая людей, сравнивая их показания, вынося приговоры и сжигая еретиков на кострах. С самого начала они не ведали другого закона, кроме собственного, были независимыми от епископов и гражданских властей и обладали неограниченными полномочиями в сфере борьбы с ересью.

Их обычным методом было умышленное запугивание и унижение с целью посеять ужас в любом месте, где они появлялись, и «вбить клин в фасад общественной солидарности, чтобы разрушить узы верности и взаимных обязательств, связывавших людей воедино».[606] Отряды, обычно возглавляемые одним или двумя инквизиторами при поддержке солдат, клерков и магистратов, ходили от деревни к деревне и от города к городу. Каждое такое подразделение было самодостаточным и осуществляло функции следователя, тюремщика, судьи, жюри присяжных и палача, выявляя предполагаемых еретиков и в кратчайшие сроки заставляя их либо отречься от своей веры, либо идти на костер.

Методы действия постоянно совершенствовались в ответ на последние планы укрытия и маскировки, разрабатываемые еретиками, хотя в 1240-х годах большая часть процедуры была стандартизирована и прописана доминиканцами в ряде подробных технических руководств. Из них мы узнаем, что в каждом приходе инквизиторы начинали с собрания местной общины, на котором были обязаны присутствовать все прихожане. После общего сбора появлялся инквизитор и обращался к слушателям с проповедью, осуждающей катарскую ересь. Затем всем мужчинам старше 14 лет и всем женщинам старше 12 лет («или моложе, если они были найдены виновными в правонарушениях»)[607] предписывалось лично прибыть к инквизитору для беседы в предстоящие дни. Если ранее инквизиция не посещала приход, делалось следующее объявление: «Индульгенцию получат все жители, не перечисленные по имени или ранее не заслужившие индульгенцию, если в течение определенного времени они точно и доподлинно расскажут всю правду о себе и других».[608]

Иными словами, те, кто соглашался доносить на себя и других и был готов отказаться от своей ереси, могли рассчитывать на поблажку или даже полное освобождение от наказания. С другой стороны, те, кто что-то знал и решил молчать об этом, подвергались огромному риску, так как соседи могли донести на них. Если такое случалось, то считалось, что они обманули инквизицию — преступление, каравшееся самым суровым наказанием.[609] В таких обстоятельствах, как отмечает историк Малькольм Барбер: