Читать онлайн «Власть Талисмана». Страница 11

В XIII веке, когда начались массовые гонения катаров, основополагающее различие между «совершенными» и «верующими» иногда заключалось в том, что последние пытались убедить своих обвинителей, что они вовсе не являются еретиками. Так, например, в Тулузе в 1223 году Жан Тесьер — «верующий» во цвете лет, не выказывавший интереса к получению consolamentum, был арестован и обвинен в ереси. «У меня есть жена, и я сплю с ней, — возражал он, — у меня есть сыновья, я ем мясо, лгу и ругаюсь».[113] (Наряду с браком, сексом, деторождением и употреблением мяса ложь и ругательство были запрещены для perfecti.)[114] Тесьер был обвинен по показаниям свидетелей, и суд не принял во внимание его аргументы. Он был приговорен к смерти на костре и помещен в епископскую тюрьму, где ожидал казни. Теперь процедура позволяла ему покаяться в своих грехах и выйти на свободу, но он упорно продолжал заявлять о своей невиновности и оставался в камере смертников. Там он разговорился с несколькими perfecti и вскоре принял от них consolamentum. По-прежнему отказывавшийся отринуть веру, которую он, по собственному признанию, теперь разделял с остальными осужденными, он был сожжен на костре.[115]

До нас дошло много свидетельств отчаянного мужества и самопожертвования в эпоху гонений. Катары смогли наделить своих приверженцев глубокими и прочными убеждениями о человеческой природе и загробной участи души. Эти убеждения были столь сильными, что «совершенные» и «верующие» предпочитали мучительную смерть и возможность освобождения из оков порочного материального мира отречению.

Есть несколько достоверных рассказов о том, как осужденные на смерть толпами бежали к кострам, подготовленным для них, и радостно бросались в ревущее пламя. Независимо от того, считаем ли мы их доверчивыми простаками или возвышенными мучениками, судя по всему, катаризм освободил этих людей от парализующего страха перед преисподней, столетиями используемого католической церковью для устрашения и покорности европейцев в Средние века. Действительно, такое освобождение более или менее автоматически следовало из обращения к дуализму катаров, согласно которому ад находился на Земле — «низшем плане сознания, в котором мы тонем»[116] — обители мук и тяжких испытаний, в которой наши души уже подвергались суровому наказанию и оставались запертыми в течение бесчисленных предыдущих воплощений. Иными словами, ад находился не в каком-то неизвестном месте, куда мы отправляемся за грехи, определенные католической церковью, но там, где мы уже существовали и откуда нам однажды было суждено спастись.

Таким образом, одним мановением руки катары не только изгоняли из своих посвященных любой страх перед смертью, но и разрывали цепи предрассудков и демонологии, затормозившие прогресс цивилизации в Средние века. Стремясь очистить от пут условностей все аспекты религиозной традиции, они утверждали, что церковные песнопения «обманывают простой народ», и высмеивали католический обычай платить подаяние за души, которые находятся в чистилище, как бессмысленную трату денег.[117]

Распространяя и утверждая эти идеи — хотя и в течение короткого исторического периода, — катары поощряли новое свободомыслие иновый дух гибкости и открытости для перемен. Психолог Артур Гюирдхэм считает, что это было, «возможно, их самым важным вкладом в освобождение простолюдинов»:[118] «Понять это — значит согласиться с тем, что катаризм был не только просвещенным, но и оптимистическим вероисповеданием. Некоторые из современных защитников катаризма считают его мрачной, аскетичной и в целом пессимистической религией кальвинистского толка. Сэр Стивен Рансимен, который во многом прав в своей оценке катаров, считает, что религия была обречена из-за присущего ей внутреннего пессимизма. Люди, разделяющие такие взгляды, не в состоянии объяснить, каким образом столь пессимистическое вероисповедание могло распространиться, подобно степному пожару, в самом утонченном и скептическом регионе Европы…»[119]

Внезапный расцвет катаризма произошел в то время, когда Европа, воодушевленная контактами с Востоком в результате Крестовых походов, просыпалась от спячки раннего Средневековья и заново открывала древнюю мудрость, содержавшуюся в античных текстах. Часто называемый историками «Ренессансом XII века», этот период «перемен, экспериментов и расширения кругозора»[120] завершился столетиями интеллектуальной стагнации. Это было время рождения многих новых философских и научных идей, строительства первых готических соборов и крупномасштабных общественных и экономических перемен.

Вместе с соседними регионами Восточной Испании и Северной Италии, где религия катаров тоже имела сильные позиции, цивилизация Окситании XII века — урбанистическая, изощренная и космополитическая, — несомненно, шла впереди всей остальной Европы.[121] Она находилась в эпицентре грядущей великой переоценки западных ценностей, характеризовавшейся духом любознательности и формирования более широкого космополитического и терпимого мировоззрения. Более того, если бы катаризм добился успеха во всех своих начинаниях, мы можем быть уверены, что в новой эпохе не нашлось бы места для католической церкви, которая, будучи церковью Сатаны, совратила много людских душ. На самом деле все оберну лось иначе. Катарская ересь была сокрушена радом жестоких крестовых походов, развязанных католической церковью в первой половине XIII века. Последние остатки сопротивления неспешно и методично выкорчевывались папской инквизицией, официально учрежденной в 1233 году специально для подавления и искоренения катарской веры.[122] Если бы не геноцид и разрушения, причиненные так называемыми альбигойскими крестовыми походами, по мнению некоторых исследователей, культура Лангедока могла бы предвосхитить итальянский Ренессанс более чем на два столетия.[123]

Такие предположения встречают неодобрительный прием в официальных исторических кругах.[124] В результате вопросы вроде: «Что могло бы произойти на Западе, если бы катары победили в своей борьбе с католической церковью?» — редко удостаиваются сколь-либо серьезного научного рассмотрения. Исключение составляла Симона Вейль, представительница французской социальной философии и активистка общественного движения. Она умерла в 1943 году в результате добровольной голодовки, проводившейся в знак поддержки своим соотечественникам, находившимся под немецкой оккупацией. В последние несколько лет своей жизни Симона Вейль обнаружила глубокий интерес к уникальной культуре Окситании XII века. Она считала, что вдохновляющей силой этой культуры было учение катаров. По ее словам, Римская империя, сокрушившая греков более 2000 лет назад, «обесплодила Средиземноморский бассейн». С тех пор в этом регионе лишь один раз поднимала голову другая цивилизация, способная достичь «такого же высокого Уровня духовной свободы и творчества, как в Древней Греции». Уничтоженная в XIII веке римской церковью, эта погибшая цивилизация катаров, по мнению Вейль, каким-то образом поддерживала живую связь с гораздо более древними интеллектуальными и духовными течениями:

«Как ни мало мы знаем о катарах, кажется очевидным, что они некоторым образом являлись наследниками платоновской мысли, эзотерических учений и таинств доримской цивилизации, охватывавшей Средиземноморье и Ближний Восток..»[125]

Вейль была одной из тех, для которых цивилизация Окситании в XII–XIII веках означала подлинный Ренессанс. Ее потенциал был даже большим, чем у итальянской эпохи Возрождения в XV веке. Поскольку Лангедок был средоточием этой нарождающейся цивилизации, жестокий натиск альбигойских крестовых походов сокрушил не просто катаров, но последнее живое звено, связывавшее Европу с древними традициями Индии, Персии, Египта и Греции. С другой стороны, столетия, последовавшие за разрушением Лангедока, были «примером тоталитарной духовности».[126]

Общество Окситании под влиянием катаров было каким угодно, но не тоталитарным. Оно далеко опередило остальную Европу в процессе урбанизации. Быстро растущие города, такие, как Нар — бонн, Авиньон, Тулуза, Монпелье, Безье и Каркассон, с гордостью гарантировали свободу мысли, экономическую и политическую независимость своих граждан. К примеру, даже в собственном городе граф Тулузский не имел юридической власти над горожанами, и ему подчинялись лишь настолько, насколько он уважал местные общественные законы.[127] Нарбонн, Авиньон, Монпелье и Безье были ульями интеллектуальной деятельности и во всех отношениях университетскими городами даже до официального основания их университетов. Наиболее обширный курс по философии Аристотеля в Европе, учитывавший последние труды арабских ученых, преподавали в Тулузе.[128]