Читать онлайн «Жизнь после смерти в изложении Джерома Эллисона». Страница 14

На протяжении всех юношеских лет физическое здоровье Джеймса постоянно внушало опасения. Обострения болезней время от времени приковывали его к постели, и тогда он полностью погружался в себя, приходя иногда даже к мысли о самоубийстве. Возможно, именно вследствие таких кризисов у него развилась та чрезвычайная тяга к изучению и пониманию душевных болезней и страданий человека, которая отличала все его позднейшие работы. Эти депрессии внезапно прекратились в возрасте двадцати восьми лет, когда он открыл для себя работу французского философа Шарля Б. Ренувье. Великий французский мыслитель доказывал, что отличительной чертой человеческого существа является не его «автоматизм», но непрерывное стремление ко всё большей свободе мысли и действия через использование той ограниченной способности, которой обладает лишь он один из всех живых существ, — свободной волей. Для молодого Уильяма Джеймса это было откровением. «Моим первым актом свободной воли, — писал он, — станет вера в свободную волю». Это решение раскрепостило его скованную способность к творчеству. Вскоре после этого Джеймс женился и углубился в многообещающие исследования с такой энергией и блеском, какие редко проявляются в человеке; им суждено было принести ему известность и признание.

Он восходил от одного предмета к другому, добиваясь значительных оригинальных результатов при каждой смене своих интересов, всегда используя ранее приобретённые знания в качестве отправной точки для дальнейших исследований. Сначала он стал профессором физиологии в Гарварде. Затем — профессором психологии. И увенчал эту фазу карьеры своим великим трудом — двухтомником «Принципы психологии». Эта работа, увидевшая свет в 1890 году, была немедленно признана в научных центрах мира как открывающая новую эпоху в развитии науки. Она перевернула весь принятый и установившийся набор представлений в науках, изучающих интеллект и психику человека, и навсегда утвердила принцип функционализма в психологии. Это был период быстрого продвижения в понимании рутинной, земной активности человеческого мозга. Иосиф Броер в 1880 году в Германии с помощью гипноза излечил своего пациента от душевной болезни, причиной которой была давняя, скрываемая от самого себя психическая травма. Этот случай заинтересовал молодого доктора Зигмунда Фрейда, который, работая с Броером, готовился к своей первой книге по психоаналитической терапии. Совершая собственные открытия и с интересом следя за работами Вундта, Броера и Фрейда, Джеймс был на гребне волны наступления психологической науки.

В среднем возрасте Джеймс, уже находясь на самой вершине мировых достижений в избранной им психологии, обнаружил, что эта наука имеет свои ограничения, мешающие полностью понять природу и назначение человека. Психология правильно концентрировала своё внимание на тщательном изучении человека именно в том состоянии, в котором он находится, с тем чтобы помочь ему решить его непосредственные частные проблемы и, если возможно, ослабить симптомы душевных отклонений. Джеймс нашёл эти границы стеснительными во многих отношениях. Они исключали вовсе или оставляли без внимания космическое происхождение человека, его функцию и конечную цель. Это поднимало лабораторный склад ума и миф «объективности» над другими формами восприятия на такую высоту, которой они вряд ли заслуживали. Тогда, оставляя за собой и в дальнейшем используя до предела всё, чего он достиг в своих занятиях психологией, Джеймс всё-таки оставляет психологию как «малую» науку. Он использует фундаментальные достижения психологии в своих занятиях философией, где, как он чувствует, поиск истины обретёт большие просторы. Его метод — считать любое знание достоверным только тогда, когда в его основе лежит непосредственный человеческий опыт, — не изменился и здесь и оказался в равной мере успешным. Он не отстаивал далеко идущих заключений и не переносил их в диалектические рассуждения. Подойдя к устрашающим своей сложностью вопросам о Боге и бессмертии, он обратился не к авторитетам, не к теории, не к искусной аргументации, а к тому, что на самом деле происходило с людьми. Джеймс не мог выработать свою точку зрения наспех. В течение десяти лет он публиковал тщательно взвешенные статьи о своих тщательно выверенных исследованиях, прежде чем сделать предварительные заключения, но и они сопровождались осторожными оговорками о том, что для окончательного их подтверждения ещё требуется значительная работа.

В конце концов он пришёл к полному убеждению в существовании Бога. Сомнительно, конечно, чтобы его определение Бога могло удовлетворить требования высших священнослужителей его времени. Но он считал бесспорным и твёрдо установленным факт существования спасительных сил, душевных и духовных по своей природе, с которыми в минуты кризиса личность может вступить в контакт. Поскольку факт телепатии (передачи мысли) был также установлен, Джеймс обнаружил, что вопрос о бессмертии становится куда более затруднительным и сложным. Чтобы представить такого рода доказательства выживания человеческой личности после смерти тела, которые могли бы удовлетворить самого требовательного скептика (Джеймс полностью разделял скептическую точку зрения и придерживался её принципов во всех своих исследованиях), необходимо было установить и представить факты, которые нельзя было бы объяснить никакой возможностью передачи мысли (сознательной или бессознательной) от одного из здравствующих на земле людей другому.

Раз за разом он сталкивался с такими случаями, объяснять которые с помощью гипотезы о телепатической передаче мысли казалось более несообразным, чем с помощью гипотезы о продолжении жизни человека за смертью. Однако во всех тех случаях, когда объяснение с помощью телепатического эффекта было хоть сколько-нибудь терпимым, он не считал, что этот пример научно убедителен для его выводов. В том, что они могли быть логически и морально убедительными, он не сомневался.

В 1902 году Джеймсу представился случай систематически изложить свои мысли и результаты исследований в цикле Джиффордских лекций, традиционно читавшихся в Эдинбургском университете специально приглашёнными учёными. Эти двадцать его лекций были опубликованы позже в книге «Многообразие религиозного опыта» и выражали генеральную линию его философии жизни за смертью, которой он остался верен до конца своих дней. То, что появлялось на свет относящегося к данной проблеме впоследствии, иногда могло быть сравнимо с уровнем этих лекций, но никогда не превосходило этот органичный сплав духовного и научного опыта человека. «Следует помнить, — писал об этой книге знаменитый учёный из Колумбийского университета Жак Барзен в 1958 году, — что Джеймс пришёл в философию из психологии — его классический трактат 1890 года и по сей день остаётся вехой в истории этой науки. Прежде чем стать психологом, Джеймс получил образование как химик и врач, так что его эволюция от изучения материи до изучения религиозных устремлений человека была подкреплена знанием естественных, точных наук, то есть теми знаниями, которыми больше всего восхищается наше столетие».

Цитировать какой-нибудь определённый отрывок из работы, настолько богатой и глубокой, как «Многообразие религиозного опыта», значит рисковать исказить её; эту работу действительно необходимо прочесть целиком. И тем не менее я всё таки должен рискнуть. Приведу отрывок, где Джеймс обсуждает отношение к религии, который был и остаётся одним из самых мной любимых:

«Существует состояние ума, известное лишь людям религиозным, но никому другому, когда воля к самоутверждению и желание настоять на своём сменяются готовностью замолчать и быть ничем, растворившись в потоках вод и чистых родниках Всевышнего. В этом состоянии ума обителью нашей безопасности становится то, чего мы больше всего боялись, а час смерти нашей воли к самоутверждению оборачивается нашим духовным рождением. Кончилось время напряжённости в нашей душе, наступает счастливое отдохновение… в вечном настоящем, без забот о дисгармоничном будущем…Мы увидим, насколько бесконечно страстной может быть религия в её самых высоких парениях. Как любовь, как гнев, как надежда, устремление и ревность, как любое другое инстинктивное рвение и побуждение, она придаёт нашей жизни очарование, какое нельзя рационально и логически вывести ни из чего другого. Если религия должна означать для нас что-то определённое, то, мне кажется, мы должны принять её как то, что сообщает дополнительное измерение нашему чувству, нашему стремлению к слиянию, к единению в тех сферах, где наша мораль, в обычном смысле слова, может лишь склонить голову и смириться. Это означает не что иное, как достижение новой свободы, как завершение борьбы, как звучание в наших ушах главной ноты Вселенной — обретённые навечно просторы, расстилающиеся перед нашими глазами… Среди религиозных людей много угрюмых натур, которым неведомо это радостное послание бытия… и всё-таки именно религию в её самом обострённом и страстном проявлении я хочу изучать прежде всего, не вдаваясь в споры о терминах.