Читать онлайн «Несколько мертвецов и молоко для Роберта». Страница 6

И сейчас, скорее всего, был почтальон. Это звонила не она и не тетка, а больше прийти ко мне некому. У меня совсем нет друзей. Когда забирали на войну три с лишним года назад, их не было тоже. Приятели — да, были всегда, но настоящего друга, с кем можно было поговорить по душам и чтобы он понимал тебя, а не смотрел, как на чудовище или сумасшедшего, такого нет, пожалуй, никогда не было. Три года назад там был хороший товарищ, но его убили, снайпер влепил ему пулю прямо в глаз. Я мог бы назвать его и другом, но это было бы неверно, все дело в том, что мы с ним никогда об этом не говорили и выдранный из журнала листок я не успел ему показать.

Свечи, расставленные на полу, на краю ванны, на полочке для мыла и зубной пасты, на трубе рядом с ее бельем, продолжали гореть, и от их огня запотело зеркало и нагрелся воздух. В ванной становилось очень душно, и тогда я принялся дуть на них: пламя, колеблясь, гасло, оставался черный обгоревший кончик, торчавший из расплавленного воска, от которого поднимались к потолку тонкие полоски белого дыма. Запах стоял, как в комнате, где отпевают покойника. Я хорошо помню этот запах.

Несколько лет назад, когда умерла от рака одна наша дальняя родственница, ее, перед тем как похоронить, отпевали в небольшой деревенской церквушке. Народу в нее набилось тьма — родня, знакомые, соседи, и все обливались потом, потому что окна и двери были закрыты, а дело было в жаркий июльский день.

Как сейчас помню, мы обступили гроб с телом родственницы, когда его втащили в церковь и поставили на широкую лавку четыре здоровенных мужика с белыми повязками на рукавах, а потом кто-то сказал, что мужчинам нужно встать по правую сторону гроба, женщинам по левую, и тогда все мужчины перебрались к стене, женщины встали у трех деревянных колонн, а меня, сопливого мальчишку, прижали к самому гробу.

На деревянных колоннах висели три огромные иконы, судя по надписям на них, на первой был изображен Святой Мефодий, на второй — Святой Варсонофий, на третьей — Спаситель Игнатий; у всех троих были хмурые, злые лица. Я стоял в изголовье гроба, в каких-то сантиметрах от страшного синего лица, по которому ползали жирные мухи и которых муж покойницы, стоявший справа от меня, то и дело отгонял платком; тогда мухи, громко жужжа, взлетали с мертвого лица и садились на нас.

Всем нам дали по зажженной тощей свече, и мы должны были их держать. Батюшка, молодой, с реденькой бородкой, как у Арамиса из кинофильма «Три мушкетера», установил в ногах и в изголовье покойницы по две такие же тощие свечи и зажег их красивой зажигалкой. Потом он принялся распевать свои молитвы, помахивая кадилом с тлевшим ладаном, и иногда подкладывал новые кусочки, очень похожие на сухой кошачий корм. На пару с батюшкой причитала пожилая женщина в синем рабочем халате, и всякий раз она путалась — начинала какую-нибудь молитву, а батюшка тут же сердито ее перебивал началом другой. Больше всего мне запомнилась фраза, которая часто повторялась: «Научи меня оправданиям твоим…»

Она била по моим мозгам, а предназначалась, видимо, Господу Богу.

В церкви и без того было очень жарко, душно, а когда зажгли несколько десятков свечей да еще батюшка задымил своим кадилом, и вовсе стало нечем дышать. Запах был почти такой же, как сейчас в ванной, правда, тогда еще сладковато воняло формалином. Да еще потом из-под мышек родни, знакомых и соседей покойницы.

Батюшка отпевал покойницу на совесть: не меньше двух часов. У меня кружилась голова и подкашивались ноги. Я с нетерпением ожидал, когда наконец кончится вся эта канитель, и, если бы не держался одной рукой за край гроба, в другой я торжественно держал зажженную свечу, наверное, запросто мог свалиться без чувств на скрипучий деревянный пол, до того мне было плохо. Уходить было нельзя, и все мы терпели. Батюшка, не переставая гнусавить свои псалмы, скрипел половицами, кругами расхаживая вокруг гроба и меня, — я был единственным из ребятишек, кто затесался сюда и крепко, чтобы не свалиться на пол, держался за край гроба. На страшное синее лицо и ползавших по нему мух я старался не смотреть, но потом, когда родственницу отпели и принесли на маленькое деревенское кладбище, нужно было с ней попрощаться, поцеловать ей руки и лоб, и, честно говоря, меня холодный пот прошиб в жаркий июльский полдень, когда прощаться очередь дошла до меня.

Лучше бы никуда и не ездил, сидел бы себе дома, обреченно подумал я тогда. Сперва задыхайся пару часов в церкви от духоты, чадящего ладана, запаха формалина и батюшкиного гнусавого голоса, а теперь еще и расцеловывай покойника.

Маленький мальчик, который боялся мертвецов, с ужасом глядел на скрещенные синие руки, ползавших по ним мух и никак не мог заставить себя склониться над гробом и прикоснуться к ним губами; мне казалось, стоит к ним приблизиться — и они тут же оживут и схватят меня за нос. Сзади напирала толпа ждущих своей очереди, чтобы попрощаться. Видя, что я замешкался, кто-то нетерпеливо и незаметно ткнул мне в бок кулаком: дескать, поторапливайся, уродец. Получилось вполне деликатно, но было больно.

Пришлось наклониться и ткнуть плотно сжатыми губами в холодные пальцы, которые почему-то, к моему удивлению, остались неподвижными и поленились схватить меня за нос. Зато потом, когда я поднес свое лицо к белой повязке на лбу покойницы, ее-то и следовало целовать, черные губы мертвой родственницы вдруг раздвинулись, и она улыбнулась мне, показав желтые и какие-то полупрозрачные зубы. Может быть, все это мне просто померещилось, как померещилось и то, что она подмигнула мне своим чуть-чуть приоткрытым глазом, внутри черного зрачка была страшная пустота, но я так напугался, что, не притронувшись к повязке на лбу, отскочил от гроба и нырнул в толпу, не попрощавшись с родственницей до конца. Мне было тогда лет двенадцать, я все еще спал вместе с матерью и до ужаса боялся покойников.

На меня никто не обращал внимания, все шло своим чередом, две женщины принялись голосить. Наверное, подумал я, мне действительно все померещилось, мертвая родственница, чинно лежа в своем гробу, и не думала улыбаться мне и подмигивать. Тем не менее к гробу я больше не подходил. Даже когда его накрыли крышкой и на длинных полотенцах опустили в могилу — нужно было подойти и бросить в могилу горсть земли, но я этого не сделал. Я сидел на лавочке возле старой могилы, заросшей вишней, и на ржавой табличке пытался разобрать фамилию похороненного здесь человека. Это мне не удалось, зато я узнал, что родился он в 1927-м, а был похоронен в 1948-м. Двадцать один год всего прожил тот человек на белом свете. Столько сейчас мне, и тот человек, тоже когда-то молодой парень, давно сгнил в земле, а я лежал сейчас в своей ванне, окруженный, словно покойник, свечами, и от их черных, обугленных кончиков продолжали подниматься к потолку, к пауку, тонкие полоски белого дыма. Запах стоял, как в помещении, где отпевают покойника, как в той деревенской церквушке. Из-за запаха я и вспомнил ту историю.