Читать онлайн «Ужасно роковое проклятье». Страница 7

Старший из породистых шатенов, наследник идей гуманизма, растроган моей мольбой: о потомки титанов, научите нас, русских, современному искусству, повторите доброе дело Петрока Малого и Алевиза Нового! Боюсь, что, увидав предполагаемых учеников, он испугается до колик. Подмундиров и Мокростулов похожи, точно два брата-близнеца, а вернее, точно Добчинский и Бобчинский. Только тип внешности у них другой: они оба высокие и какие-то неправильные, будто отражения в комнате смеха (никогда не понимала, что в этих зеркалах смешного!). Широкие бедра, узкие плечи, кадыкастые и извилистые, как у верблюдов, шеи. У обоих вечно немытые волосы, да и ноги, кажется, тоже. Подмундиров с Мокростуловым очень богобоязненны и все время бегают на исповедь, словно американцы — к психоаналитику. Веревкина — длинная, в обтрепанных юбках, похожая на метлу девица весьма зрелых лет, крашеная в "радикальный черный цвет". На лице — намертво прилипшее выражение брюзгливого равнодушия. Проявляется оно не столько в крошечных глазках, сколько в волнистой линии огромного рта с неправильным прикусом и редкими зубами. У Веревкиной пристрастие к одеждам, пошитым из мешков для хозяйственных нужд. Довершают имидж огромные мужские ботинки, по-моему, унаследованные мадемуазель от ее покойного батюшки. Табуреткин — тот просто карикатура на еврея, созданная воспаленным умом параноика-антисемита. Он маленький и кривоногий, с длиннющей лохматой бородой, по которой всегда можно догадаться, что он ел на завтрак еще вчера. За этим "украшением мужчины" остального лица совсем не видать. Откуда-то из середины бороды торчат толстые губы и зажатая в них зловонная трубка. Последний из коллекции нашего доморощенного Даррелла — монстр, кошмарнее предыдущих четверых. По внешнему виду этого не скажешь, он у Мыльцева вполне безобидный и типичный: худощавый, среднего роста мужичок, с жиденькой бороденкой и водянистыми глазами. Но достаточно нашему личному монстру открыть рот, и собеседнику становится ясно: катастрофический, невыносимый зануда. На моей памяти он еще ни разу не закончил начатый монолог по доброй воле. У него высокий бабий голос, лишенный интонаций.

Даже Дармобрудер терпит Мыльцева с трудом, но считает его та-аким продвинутым! Тайная мечта моего шефа — соединить в собственном имидже библейские цитаты Подмундирова, густопсовый патриотизм Мокростулова, непомерную гордыню Веревкиной, эзотерическую просветленность Табуреткина и заумную трепотню Мыльцева. Тогда, надеется Дармобрудер, будет издали видать, какая он недюжинная личность. Увы! Если моего босса пять кикимор родной богемы пленили навек, то для западных арт-продюсеров подобные страшилки — вчерашний день. В Европе такие уродцы давно уже никому не интересны! Кажется, пока я буду показывать итальянцам этих толстопятых олухов, придется мысленно подбадривать себя фразами из американских боевиков: "Давай! Ты сможешь! Я знаю! Ты сможешь! Ну, давай же!" — иначе я просто разревусь от стыда.

Вошла Верочка и захихикала, увидев меня с карандашом в зубах. Да, есть и у меня, неподражаемой, одна дурная привычка: в минуты затруднения я грызу карандаши. Верочка, добрая душа, хочет меня отучить от нее и носит в мой кабинет графитовые ручки или затачивает деревянные карандаши с обеих сторон, а я контрабандой протаскиваю свои и в преступной тишине грызу их незаточенные концы, словно мышь-наркоманка. Впрочем, Вера пришла не посмеяться над моим слабоволием, а с поручением: художников шеф встретит и проинструктирует, а мне тем временем надо сводить итальянцев пообедать. Босс несказанно удивил меня своим доверием — я ведь человек странный и опасный, вернее, до сих пор считавшийся опасным? Верочка, давясь смехом, прошептала, что на шефа нажали оба арт-продюсера.

— Они отец и сын, у них одна фамилия — Кавальери. Сына, который тебя за ручку держал, зовут Франческо, а старшего — Алессандро. Наш-то целый час ходил вокруг итальяшек, будто кот вокруг сметаны, и пел-разливался, а они только носы морщили. Но потом встает их главный — тот самый Алессандро — и таким, знаешь, весомым, прямо диктаторским, голосом заявляет: выставке быть! Все та-ак изумились, а больше всех — адвокат, у него аж бородка торчком встала! Кавальери еще что-то им объяснил по-итальянски, что именно, толмач не перевел, и тогда все закивали. Похоже, они готовы согласиться на выставку, но младшему хочется еще раз пообщаться с русским экспертом — синьориной Крапьюнови. Так что давай, освежи макияжик — и вперед, синьорина Крапьюнови!

— Тебе все хиханьки да хаханьки, а мне могилу рыть придется! — пробормотала я, роясь в сумке, якобы в поисках помады, а на самом деле — скрывая огнем горящее лицо.

Клюнул! Невзирая на гипотетическую супружницу, черноволосую модную даму с лошадиной челюстью, и сыновей, каждый из которых — копия папочки! А может, женушки и деток в природе не существует, и Франческо Кавальери свободен, будто ветер сирокко? Нет, кажется, это не он, а я клюнула на извечную женскую Фата-Моргану — на образ прекрасного принца из заморских земель. Что бы то ни было, а мне бы тоже хотелось поговорить с синьором Кавальери.

Обед прошел, как говорится в прессе, в неформальной обстановке. Я совершенно забыла про утреннее покушение на мою особу, рикошетом поразившее Эму, про мирно храпящую в бухгалтерии тушку Жрушко, которую вечером придется везти домой и еще, чего доброго, объясняться с родственниками — папой Ноем и мамой, которую зовут либо Сарра, либо Руфь, либо и вовсе Иаиль. Позабыла даже про таинственного злоумышленника, ищущего в моем доме неведомых мне сокровищ — велика сила искусства, особенно кулинарного. Один мой приятель утверждал, что русская кухня — это не что иное, как комплект закусок перед выпивкой. Чем нас и осчастливило это возрожденное на Пресне дворянское гнездо: яблочки моченые, грибочки соленые, лосось со слезой, эт сетера, эт сетера. И все такое основательное, объемистое, напоминающее не столько непритязательного лентяя Обломова, сколько антиглобалиста Собакевича с его посконным убеждением, что большому куску и рот радуется. Я, честно говоря, заказала столик в малоизвестном (то есть малоизвестном лично мне) заведении и всю дорогу несколько побаивалась: не дай бог, итальянцам придутся не по душе наши исконные кушанья. Старший Кавальери манерно орудовал вилкой и пережевывал каждый кусочек минимум семь раз — по таким людям никогда не поймешь, ест он или "питается". К счастью, роль Собакевича в ресторане взял на себя адвокат Микеле Чингьяле, чья фамилия переводится с итальянского как "кабан". Он и его блондинка-референтка Элеонора Брилла лопали за двоих каждый. Видно, что оба — большие любители поесть.

Вальяжная Брилла слегка напоминала корову своим аппетитом и основательностью. Она все делала спокойно и неспешно: двигалась, говорила, думала. С той же естественностью Элеонора была одета и причесана: все такое красивое, удобное и качественное, точно никакой одежды вообще нет, и крупное, с округлыми формами тело итальянки ничем не стеснено. Из-за долгого молчания Элеоноры казалось, что под золотистыми прядями в созерцательно-философской тиши созревают глубокие мысли. Тут она открыла рот, и оказалось, что в мозгу у синьорины — глубокая трясина штампов, привычных для европейского туриста. Элеонора удивлялась, что в России не всегда стоят морозы, не все мужики ходят по улицам с "бабалайками" и не во всех ресторанах кормят кашей с репой и щами с черным хлебом. Адвокат и оба Кавальери неловко пытались ее нейтрализовать. После вопросов синьорины Бриллы, оскорбительных для горячего патриота (к коим я не принадлежу), прочие итальянцы почувствовали себя в некотором роде виноватыми в неприличном поведении элегантной дурищи. Наверно, поэтому общая оценка дармобрудеровской пятерки оказалась на удивление мягкой и обтекаемой, с упором на экзотическое видение мира и загадочную славянскую парадигму, пардон, харизму. Или менталити. Мне было все равно. Я все это время смотрела в золотые и зеленоватые, как янтарь, глаза Кавальери-младшего, осененные длинными, как у кинозвезды, ресницами.

Франческо тоже вел себя так, точно ему наплевать на всех постмодернистов России и мира. Он не задал ни одного вопроса по делу: не поинтересовался ни последними течениями на московском арт-рынке, ни количеством молодых новаторов и зрелых мастеров, сотрудничающих с нашей галереей, ни нашими зарубежными выставками. Словом, Кавальери-младший не проявил никакого внимания к куррикулюм вите "Комы-АРТ". Франческо Кавальери расспрашивал меня исключительно о том, какие вина, блюда, места отдыха и марки машин я предпочитаю. Я судорожно вызывала в памяти названия престижных вин, иномарок и курортов, припоминала западные фильмы про "dolce vita" и светскую хронику в модных журналах. Боюсь, мне немногое удалось вспомнить — лицо Франческо время от времени принимало умиленное выражение, и на нем читалось: "какая милая детская непритязательность!"